Книга Лед и пепел, страница 42 – Мила Дуглас

Вкус ее кожи – смесь меда и трав. Этот вкус преследовал его, как проклятие. Он хотел большего. Хотел испробовать ее снова везде. На ковре перед камином, на холодном каменном подоконнике его покоев, на грубом столе в его кабинете, в гроте водопада… Жажда обладания была физической болью, грызущей нутро.

Он пытался найти ей замену.

Наместник, льстя, подсовывал ему местных красавиц. Одна была пышной, как спелый персик, другая – гибкой, как ива, третья напоминала Кассиану (и почему он до сих пор не выгнал надоевшую неревийку из замка?). Но все они были пусты. Их прикосновения не зажигали искры, лишь оставляли ощущение чуждой липкости. Их поцелуи были пародией на те, что жгли ему душу. Он смотрел на их округлости и видел хрупкие изгибы дикарки; слышал их смех и ловил эхо ее стонов. Отвращение подкатывало к горлу. Он отсылал их прочь, грубо, иногда со злобой, обвиняя в… в чем? В том, что они не она?

Тогда он доставал ее портрет.

Тот самый, затасканный, с углами, потрепанными от бесчисленных развертываний. Он так и не смог его сжечь. Костер на привале казался кощунством. Огонь… Огонь убил его семью. Огонь навсегда связал его с Тэссой проклятой нитью. Сжигать ее образ – все равно что сжигать часть себя, больную, но живую. При свете дрожащей свечи или в пьяном мраке он проклинал себя, но разворачивал пергамент снова. Любовался, как маньяк, впитывая каждый штрих – изгиб талии, тень под ключицей, форму пухлых губ. Его пальцы дрожали, скользя по холодной, безжизненной поверхности, бесплодно пытаясь вызвать в памяти живое тепло, упругость ее кожи под своей рукой. Желание, острое и постыдное, вонзилось ниже живота, заставляя сердце бешено колотиться. Он ненавидел этот рисунок. Ненавидел слабость, заставляющую его возвращаться к нему ночь за ночью, как к единственному источнику яда, без которого он уже не мог. Портрет был его тайной чумой, его постыдным наслаждением и пыткой.

Прошло четыре месяца.

Четыре месяца непрерывных дел правителя, пьяного забытья и ночных бдений над проклятым пергаментом.

Забыть? Он не забыл ни секунды. Каждое донесение из Дарнхольда, приходящее с гонцом, заставляло его сердце бешено колотиться. Он рвал печати дрожащими руками, жадно выискивая строки о ней.

Охрана докладывала: пленница жива-здорова, ведет себя спокойно, много читает, гуляет в саду.

Спокойно? Читает? Гуляет? Александра это раздражало. Почему она не страдает? Почему не чахнет? Почему не молит о его возвращении?!

И вот наконец-то гонец передал ее письмо. Сердце мужчины заколотилось с немыслимой силой, пытаясь разорвать его грудь бесконечными ударами. Сначала – только это. Глупое, детское ликование: она написала! Он почти не дышал, разворачивая пергамент, пальцы чуть дрожали.

Конверт из плотного пергамента, слегка пахнущий лавандой и чем-то тёплым – ее любимым мёдом, может быть, или сушёными травами, которые она вечно носила с собой. На нём нет печати, только аккуратно выведенные чернилами буквы: «Александру, моему королю».

Внутри лист с неровными краями, будто вырванный из дневника. Почерк Тэссы лёгкий, изящный, но не каллиграфический: буквы чуть неровные, будто она торопилась или волновалась. Строчки то поднимаются, то опускаются, как дыхание. В углу нарисованная от руки роза, не идеальная, но живая: лепестки слегка растрепаны, один даже опадает.