Книга Башня. Новый Ковчег 6, страница 75 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

— Вот ты о чём…

Павел потёр переносицу, прикрыл глаза. И тут же открыл их и уставился на Бориса.

— Что ж с тобой происходит? Мне казалось, что мы всё выяснили уже.

— Ну да, тебе казалось.

— Что ж, если хочешь…

— Не надо, Паша. Я не тупой. Мне по второму кругу повторять не нужно. Я же вижу, что ты хочешь мне сказать. И про ту детскую историю с разрисованным плакатом, и про то, как я вытащил тебя с заброшенной станции, не бросил подыхать. Герой, куда там. Только это всего лишь два эпизода. А в моей жизни, Пашенька, ещё много всего было. Такого, что перечёркивает всё это напрочь. Это ведь я тогда, Паша, отдал приказ, чтобы тех людей, на карантине… я сам, лично. Даже Кравец содрогнулся, а Кравец, уж ты мне поверь, никогда высокими моральными принципами не отличался. И ведь каких-то полчаса, и не осталось бы там никого в живых. Или наркотики. Ведь подсыпать в одну из партий отраву, от которой десятка два человек откинулись, — тоже моя идея. Это как тебе? Да что я рассказываю? Ты же дело моё читал. Там всё расписано. И знаешь, чего я никак понять не могу? Что, зная всё это, ты сейчас мне, не раздумывая, вручаешь свою жизнь. И не только свою, тут-то как раз ничего удивительного. Ты всё дело своё на карту ставишь, всё, ради чего ты живёшь, Паша. Башня, судьба человечества, реактор твой распрекрасный. И всё это ты доверяешь мне, приговорённому преступнику, убийце, человеку, который пытался тебя шантажировать самим святым, что есть. Откуда в тебе эта уверенность?

Павел молчал. Не сводил с него тяжёлого взгляда, и Борис вдруг дрогнул, испугался. Не Пашки испугался — себя. И всё равно, понимая, что разговор этот, несвоевременный и неуместный, ведёт в никуда, а то и того хуже — безжалостно рвёт их с Пашкой дружбу, — всё равно продолжил. Продолжил, глядя в холодные, серые глаза друга, ставшие вдруг чужими, жёсткими и безжалостными.

— Ты, Паша — идеалист, людей судишь по своей мерке. Видишь в них только хорошее. Вспомнил — как я тогда у доски стоял, да Змее вас с Анькой не сдал. Той истории уже лет тридцать с хвостиком будет. И в чём-то ты прав, конечно. Во всех нас есть и плохое, и хорошее. Весь вопрос в соотношении. В пропорции. А она у меня, увы, не в пользу света и добра. Гнили во мне слишком много, Паша. Другой я. Вот я тут поболтался по станции, за людьми понаблюдал — мне ж раньше не до этого было, последние лет пятнадцать я с надоблачного уровня, считай, не вылезал, в народ не ходил, — а тут, как будто глаза мне кто открыл. Увидел я здесь, Паша, кое-что, чего раньше не понимал.

В горле пересохло. Борис поискал глазами бутылку или графин с водой, не нашёл и, облизав сухие губы, усмехнулся. Подождал от Савельева реакции, но тот продолжал упрямо молчать.

— И знаешь, что я увидел? Свет. Который от людей идёт. Вы же здесь все светитесь, потому что вместе. Потому что общим делом объединены. Вы все — одно целое. И этот твой Селиванов с вечно недовольной физиономией, и усатый Устименко, и Иван Шорохов со своими работягами, и дотошный фельдшер Пятнашкин, и Егор Саныч, который так мне руки и не подаёт, и парнишка этот, который за тобой как влюблённый паж с бутербродами скачет — Гоша Васильев, и даже бестолковый Кирилл Шорохов, твой любимчик, да что там Шорохов — даже этот, как его, всё время фамилию забываю, директор столовой, вот душный мужик, постоянно за мной таскается и нудит всё, нудит, про скудный рацион, про недостаток витаминов, ей-богу, я его придушу когда-нибудь, так надоел.