Книга Дело «Тысячи и одной ночи», страница 56 – Джон Диксон Карр

Господа, в тот момент я уже находился на грани инсульта, но этот чопорный болван имел такой мученический вид, что мне оставалось лишь махнуть рукой стенографисту. Мистер Иллингворт несколько раз прочистил горло, сделал несколько затяжек и вновь стартовал.

– Мое имя Уильям Августус Иллингворт, – ни с того ни с сего объявил он, как неупокоенный дух на спиритическом сеансе. – Я являюсь священником Эдинбургской пресвитерианской церкви, основанной Джоном Ноксом, как и мой покойный отец. Я проживаю в поместье при той же церкви вместе со своей женой, миссис Иллингворт, и сыном Йеном, который готовится стать священником. В четверг, тринадцатого июня, вечером (замечу, это было позавчера) я прибыл в Лондон и проехал от станции Кингс-кросс до отеля «Оркни», что на Кенсингтон-Хай-стрит. Цель моей поездки в Лондон, как я уже ранее упомянул, состояла в том, чтобы зачитать обращение к Объединению пресвитерианских воскресных школ в Альберт-холле. Однако же мое страстное ожидание этой поездки было продиктовано иным, боюсь, более эгоистичным мотивом. В течение длительного времени я желал проследить происхождение и судьбу интереснейшего исторического документа, который ввиду своей популярности, к сожалению, часто оказывается недооцененным. Этот документ известен также под названием «Сказки тысячи и одной ночи». Один уважаемый ученый, по имени мистер Джеффри Уэйд, имел счастье заполучить в свои руки двести рукописных страниц первого перевода.

– Погодите-ка, – сказал я. – Позвольте мне угадать, и посмотрим, попаду ли я в яблочко с первого раза. Вас пригласили прийти в Музей Уэйда прошлым вечером, чтобы изучить рукопись некоего Антуана Галлана; кивните, если да. Это верно?

Он ни капли не удивился. Вероятно, решив, что я догадался об этом, он разразился тремя залпами различных реплик, которые в целом означали «да».

– Вы раньше встречались с Джеффом Уэйдом? – спросил я его. – Я имею в виду, вы лично знакомы?

Оказалось, что нет. Они долго переписывались, обмениваясь множеством комплиментов, так что решили встретиться при первой же возможности: о встрече в музее сообщалось в письме, отправленном перед тем, как Иллингворт отбыл в Лондон.

– И вот, – продолжал Иллингворт, его деревянное лицо оживало по мере того, как он подбирался к самой сути своей истории, – я был крайне разочарован, когда вчера днем, ровно в полдень, если быть точнее, мне в отель позвонил мистер Рональд Холмс, помощник и партнер мистера Уэйда. Выражая искреннее сожаление, он объяснил, что мистер Уэйд неожиданно был вынужден уехать из города, а стало быть, ввиду этого неудачного обстоятельства встречу придется отложить до более подходящего времени. Я тогда ответил, что разочарован, но нельзя сказать, чтобы слишком удивлен. Время от времени до меня от общих знакомых доходили слухи (которые я считал преувеличенными), что мистер Уэйд был человеком волевого и решительного, но вместе с тем изменчивого характера; кто-то мог бы даже назвать его эксцентричным. И действительно, я располагаю достоверными сведениями о том, что, когда во время чтения доклада перед Британским обществом Ближнего Востока кто-то подверг сомнению один из тезисов мистера Уэйда, тот назвал своего оппонента неприглядным словом «ничтожество» и даже намекнул, что у сэра Хамфри Баллинджера-Гора лицо похоже на сушеную сливу. Так что, повторюсь, я не был поражен до глубины души, узнав вчера в пять часов, что он во второй раз изменил планы. По возвращении в отель после насыщенного двухчасового пребывания в Музее Саут-Кенсингтона (который отнюдь не является таким уж пустяковым учреждением, как порой утверждается) я получил от мистера Уэйда телеграмму, незадолго до того переданную из Саутгемптона. Вот она.