Книга Ну а теперь – убийство!, страница 81 – Джон Диксон Карр

– Да, мадам, я хотел сообщить вам, что ваши недюжинные таланты не находят достойного применения в такой маленькой стране, как Англия. Их необходимо использовать на пользу государства. Почему бы вам не поехать во Францию и не объединить усилия с мадемуазель из Армантьера?^[32]Тогда вы, по крайней мере, сделали бы хоть что-то для приближения победы.

И вот тут Моника влепила ему пощечину.

Сама того не осознавая, она отвесила ему звонкую оплеуху. Он рассмеялся. Даже покойный лорд Байрон, скитавшийся в гордом одиночестве среди альпийских скал, не смеялся таким циничным смехом, каким – в его собственном понимании – рассмеялся в тот момент Билл Картрайт.

– Ха-ха-ха! – заливался он. – Ха-ха-ха! Именно! Именно этого мне и следовало ожидать. Девичья добродетель, негодуя, вершит свою традиционную месть. Я не впечатлен. Я даже не удивлен. Вот вторая щека. Отчего же вам и по ней не ударить?

Моника не заставила просить себя дважды и наградила его очередной, еще более звонкой пощечиной.

То, что произошло дальше, и как он осмелился это сделать, Билл и сам до конца не понял даже по прошествии времени. Вероятно, причина крылась в обуявшем его чувстве, что если он не поцелует эту девушку здесь и сейчас, то нанесет ей гораздо более непоправимый вред. Но эта мысль пришла к нему позднее, так что полагаться на нее было нельзя.

Он запомнил лишь, что заключил Монику в объятия и принялся целовать ее со страстью, которая заворожила бы профессиональный взгляд любого кинорежиссера. «Принялся целовать» – неточная формулировка: она предполагает некоторые паузы. А процесс, в который, не ослабляя объятий, вовлекся Билл, был совершенно непрерывным.

Уже само по себе это его ошеломило. Что ошеломило его еще больше, так это то, что спустя несколько секунд, в течение которых Моника издавала маловразумительные рассерженные звуки и отчаянно трясла головой, видимо пытаясь отвертеться от его поцелуев, она перестала сопротивляться и сама принялась его целовать. Она крепко обвила руками его шею, и Билл ощутил исходящее от нее тепло. Это продолжалось некоторое время, и интерлюдия была внезапной.

– Послушайте… – в потрясении сказал он, высвобождаясь из ее пут и сознавая, насколько не к месту звучат его слова, – послушайте, дело в том, что я люблю вас.

– Тогда… почему же вы этого не сказали?

– Как я мог это сказать, если каждый раз, когда я собирался это сделать, вы обрушивались на меня, как гарпия? Простите, я неудачно выразился. Я имею в виду…

– Билл Картрайт, вы хоть когда-нибудь бываете серьезным?

– Серьезным? – взревел он и даже пошатнулся. – А сейчас я, по-вашему, какой? Еще ни разу в своей унылой жизни я не был так серьезен. Я совершеннейший сухарь: я не издал бы ни смешка, даже если бы увидел, как генерал Геринг^[33]поскальзывается на банановой кожуре и бухается на землю, звеня всеми своими медалями. Я безумец. Я люблю вас. Вопрос в том, нравлюсь ли хоть чуточку и я вам?

– Нет, я вас ненавижу, – сказала Моника.

Она демонстрировала свою ненависть еще несколько минут.

– Я люблю тебя, – продолжил Билл, – уже давно.

– Как давно?

– Ну, давно.

– Да, но как давно? С каких пор?

– С тех пор, как мы познакомились в кабинете у Тома.

– То есть с тех пор, как ты сказал, что моя книга – дрянь?

– Ангел мой, если ты настаиваешь на обсуждении этой темы…