Книга Руки Орлака, страница 245 – Морис Ренар

Вскоре, мой дорогой Гайяр, я развелся.

– Теперь, – сказал я шефу, – мне понятно, почему вы так относитесь к браку полицейских. Но, уж простите, не все женщины такие, как ваша Жаклин.

– О! Ну разумеется! Разумеется! – живо воскликнул Жером, стараясь, чтобы это прозвучало как можно вежливее.

Даже не знаю, повлияло ли на мое решение воспоминание об этом разговоре, но, как я уже сказал вначале, мои матримониальные планы продолжения не имели.

Обстоятельства личного характера вынудили меня выбрать в тот год для спокойного отдыха одну небольшую деревушку, затерянную в самом сердце гористой местности. Я прибыл туда погожим утром, со швейцарским рюкзаком за спиной и моим этюдником. На пороге симпатичного домика я заметил что-то вязавшую женщину. Я сказал ей, что вот уже несколько дней брожу по этому краю в поисках тихого местечка вроде этого, и спросил, не знает ли она: может, кто-то в деревне согласится приютить меня примерно на месяц?

Пока я говорил, эта женщина не сводила с меня изучающего взгляда. Вероятно, я произвел на нее хорошее впечатление, так как она сказала, что если я желаю поселиться под ее крышей, то она охотно возьмет меня на пансион.

– Если, конечно, вы не очень привередливы в еде, потому что, знаете ли, я не слишком искусная повариха!

Мы быстро сговорились. Так я стал постояльцем мадам Анблен. Ее муж погиб на войне, и теперь она в основном занималась садом и огородом.

Комната, в которой мне предстояло поселиться, оказалась весьма уютной. Проведя меня в нее, мадам Анблен сдержанным тоном сказала:

– Это была комната моей дочери.

Тогда я воздержался от расспросов, но спустя несколько дней мадам Анблен, подав мне вкуснейшее рагу (ибо, что бы она сама ни утверждала, готовила она отменно), призналась, что ее дочь Мари Жанна умерла двумя годами ранее. Ее нашли повешенной на дереве в лесу.

Рассказывая мне об этих трагических часах, мадам Анблен плакала. Тем не менее я понял, что, делясь со мной своим горем, она находит облегчение и что мое участие приносит ей пользу. Позднее, когда мне стало ясно, что соседям мадам Анблен душу не изливает, я понял это еще лучше. В этой деревушке всего-то было пять домишек, стоявшие один за другим. Жители были грубоватые, примитивные. Моя хозяйка – простая крестьянка – предпочитала хранить свои воспоминания, сожаления и печали при себе. И напротив, со мной эта славная женщина, похоже, даже рада была побеседовать о своем трауре по мужу, убитому под Верденом, и о той прелестной, веселой и приветливой девушке, чье неожиданное самоубийство стало для нее сокрушительным ударом, от которого она уже не чувствовала в себе сил оправиться.

– Как это объяснить, мсье Дарже? Чтобы в девятнадцать лет пойти в лес и повеситься, когда у тебя нет на это ни малейшей причины!

Я заметил, что у нее могла быть какая-то сердечная тайна, но мадам Анблен, не осмеливаясь противоречить «образованному человеку», покачала головой и словно замерла с отупевшим видом на краю той пропасти, глубину которой я попытался ей показать.

Мы беседовали лишь во время моих трапез, когда она накрывала стол в моей комнате, прежде чем пойти к себе. В остальное время я бродил там и сям, рисуя пейзажи, либо предавался долгим сиестам, разлегшись на траве, либо – гораздо реже – общался с сельскими жителями. Они говорили на занятном наречии, к тому же обладали необычным складом ума, полным здравомыслия и наивного лукавства. Помимо многочисленных семейств Состелье, Борже и Фроманто, тут, в отдельной хижине, жил еще некто Реюник, болтливый и хвастливый старик лет шестидесяти, который очаровал бы Бальзака и разговоры с которым были настоящей усладой для горожанина вроде меня. Послушать его, так папаша Реюник все умел, все знал и не переставая разглагольствовал, чтобы убедить вас в этом, причем пересыпа́л свои красноречивые россказни грубоватыми шутками и потрясающими остротами. С ним редко кому удавалось вставить даже словечко, но его монолог был столь живописным, что жаловаться никто и не думал.