Книга Восемь мечей, страница 40 – Джон Диксон Карр

– Ого! – воскликнул Донован и обернулся на доктора Фелла.

Строго говоря, здесь вашему покорному слуге, летописцу приключений доктора Фелла, стоило бы извиниться за то, что он собирается представить вам этакую конфетку, а именно Патрисию Стендиш. Слово «конфетка», как неоднократно заверял вашего покорного слугу Хью Донован, описывает ее лучше всего, и значение его будет раскрыто далее. Не зря ведь оно рифмуется со словом «кокетка».

Извиниться мне следует прежде всего потому, что все известные знатоки вопроса сходятся на том, что нехорошо (правдива ли история или является плодом писательского воображения) вот так вводить в повествование героиню. Как говорит небезызвестный Генри Морган, совсем уж скверно, если героиня эта сероглазая и бесстрашная, как Грейс Дарлинг^[4], хладнокровная и рассудительная, любящая совать носик во все дела и попадать в переделки, стреляющая не хуже детектива, да еще к тому же на протяжении целой книги так и не может решить, нравится ли ей герой.

В качестве оправдания стоит сказать, что история эта целиком и полностью правдива, но, хвала Небесам, Патрисия Стендиш не обладала ни одной из черт, описанных выше. Не была она ни хладнокровной, ни рассудительной. Не участвовала в перестрелках и не сбивала с ног злодеев. Напротив, подобных подвигов она ждала от тех, кому они по плечу; она могла одарить вас улыбкой, словно говорящей: «Вот так мужчина!» – заставив вас тут же выкатить грудь колесом, будто в вас девять футов роста, и глупо улыбнуться. Не прибегала она и к всевозможным колкостям, чтобы смущать нашего героя до самых последних страниц. Она с самого начала упала в объятия Хью Донована, да так в них и оставалась, что, согласитесь, совсем неплохо.

Некое чудесное предчувствие этого шевельнулось в душе Хью, как только он увидел ее. Она шла с кем-то по кирпичной дорожке, на фоне темных деревьев, сквозь кроны которых сверкали лучи закатного солнца. Патрисию Стендиш вел под руку раскрасневшийся полковник, который втолковывал что-то здоровяку в полицейской форме. Позади них плелись два констебля и меланхоличного вида доктор, который, казалось, сожалел о том, что пришлось пропустить чаепитие.

Она ярко выделялась на этом фоне. Она была блондинкой, но не из породы «душечек-блондинок» и не из «неприступных светловолосых королев». Ее точеной фигурке мать-природа словно добавила в нужных местах округлости и плавности, чтобы платье сидело на ней бесподобно. Ее лицо сочетало застенчивость и живость, а кожа имела весьма редкий смуглый оттенок. Темно-карие глаза смотрели с интересом, в них будто читалось восторженное «Вот так мужчина!», о чем мы уже упоминали, приподнятые брови делали выражение приятно удивленным, а чуть большеватый розовый рот выглядел так, будто секунду назад на ее губах играла улыбка.

И вот Хью Донован увидел ее, легко идущую по дорожке в белом теннисном платье без рукавов на фоне темных деревьев, подсвеченных закатным солнцем. Вместе с епископом, Морли и доктором Феллом он спустился на крыльцо гостевого дома. Она стояла там, боязливо поглядывала на балконную дверь, вытянув шею, пока полковник беседовал с инспектором Мерчем. Потом она перевела взгляд на крыльцо и на Донована.

Его вдруг охватило ощущение, какое бывает, когда поднимаешься в темноте по лестнице и ступаешь на несуществующую ступеньку, – вам, должно быть, оно знакомо. Вместе с тем его бросило в жар: будто он вскинул винтовку на плечо, выстрелил и с первого раза попал в самый звонкий колокольчик в тире. Затем из жара бросило в холод, и тут можно привести еще великое множество витиеватых метафор.