Книга Моя навеки, сквозь века, страница 96 – Марина Повалей

Всё это время птичка не умолкала ни на секунду. Всё издавала хрипы.

Время остановилось. Может быть это длится уже целую вечность, и никогда не закончится, пока в этой комнате остаются живые.

Скоро эта куча на полу перебьёт друг друга, а выжившая примется за нас.

Это не люди. Все они – пациенты, персонал. Люди не могут с таким упоением драться, словно убить, искалечить, изуродовать соперника – цена собственного выживания. Люди не могут наслаждаться видом крови. Подбадривать, болеть за своих…

Сознание, будто уходит, ничего не остаётся, только эта картина, переплетённые, в ярости мечущиеся звериные тела.

Это необходимо остановить! Нужно что-то сделать! Если я ещё хоть секунду буду смотреть на это, то и во мне умрёт человек. Нужно его задержать внутри, не дать заснуть, оставить любой ценой.

Я никогда не смогу это забыть.

Никогда не смогу себе простить этого бездействия, если отпущу своего Человека внутри.

Увлечённо цепляясь за эту последнюю людскую мысль, я оглянулась.

Хотелось вернуться, смотреть на это зрелище. Кровавое, омерзительное, но невиданное в своей отвратности.

Девушка – та самая, которую ночью я видела в коридоре, у неё одной такая длинная, толстая, лощёная коса. Она стоит у окна, вокруг неё никого, зона отчуждения. И тоже – уставилась вдаль, считай, она не здесь, только оболочка.

Никто, снова никто!

Снова всё делать самой!

Кто-то трусливый, рассчётливо-пакостный внутри шепчет: спрячься, забейся, молчи!

— Хватит! — крикнула, что было сил. Сама не поняла, зачем зажмурилась и сжала кулаки. Не для них, не для кого-то, для себя. Я сама должна знать, что я – не они. Я – человек.

Больные не отреагировали, в отличии от работниц. Все, как одна, вылупились на меня, на несколько секунд, а после – словно рябь прошла, тихие голова: время! Разнимай! Хватит…

Свисток.

Они всей толпой набросились на кучу.

Ни о какой жалости, ни о каком милосердии и сочувствии не было и речи. Они раздирали их, силясь причинить больше боли, схватить сильнее, упивались криками и возгласами.

Место, должное было собрать людей с самым большим сердцем, чтобы сердце это качало столько любви, что её не влезало бы в семью, родных, соседей, и они несли бы эту любовь сюда, людям, которых не жалеет никто на всём белом свете.

Ни одной такой не нашлось. Никто не сказал: хватит, так нельзя. Здесь собрались самые свирепые истязательницы, и никто им не указ.

Они сделали своё дело и ушли, заперев нас в том же помещении. Никто не озаботился тем, чтобы женщины привели себя в порядок. Больные вели себя так, будто произошедшее – абсолютная норма. Они снова зажили своей жизнью: ходили, сидели, бубнили, танцевали, молчали.

Смотря на них, я понимала: у каждой из них целый мир внутри. У кого-то прекрасный и спокойный, у других, как после армагедона, у третьих населён прекрасными птицами.

Страшное зрелище: перепачканные, избитые…

Мне нужен телефон. Герасимов говорил, он в кабинете главврача… Пошёл он к чёрту со своими планами и стратегиями, пусть сам ложится в психушку. Мне бы только добраться до телефона!

Нас так и не покормили, и в этом зале не было часов. Не знаю, сколько прошло времени, но скоро я не могла думать ни о чём, кроме еды.

Заглядывал врач, а в том, что это был врач, я не сомневаюсь.

Он выглядел другим: чистым, с интеллигентным лицом, на котором лёгкая печать усталости. Оглядел нас внимательным взглядом, заострил внимание на каждой.