Книга Аптекарский огород попаданки, страница 127 – Ри Даль

Он усмехнулся, но без горечи, почти тепло.

— Отдых, Александра Ивановна, — это роскошь, которой я давно лишён. Но вы… вы всё ещё здесь. Всё ещё боретесь. И я… я вижу теперь, в чём ваше истинное призвание.

Я замерла, чувствуя, как его слова проникают в меня, будто стрелы. Он шагнул ближе, и я инстинктивно отступила, но он не остановился. Его глаза, тёмные, полные боли и чего-то ещё, чего я не могла назвать, смотрели прямо в мои.

— Я доверяю вам, — сказал он тихо, и каждое слово было как удар. — Полностью. Без оглядки. Вы… вы больше, чем я мог надеяться встретить.

Я почувствовала, как горло сжимается. Это было признание, не в любви, не в том смысле, который я знала из книг, но в чём-то большем, глубоком, почти священном. Он взял мою руку, его пальцы были тёплыми, несмотря на его измождённый вид, и поднёс её к губам. Его поцелуй был лёгким, почти невесомым, но он обжёг меня, как огонь.

— Нет! — я вырвала руку, отступая назад. — Василий Степанович, я… я могу быть заразной! Вы не должны…

— Мне всё равно, — перебил он, и его голос был твёрд, как сталь. — Если это мой конец, то пусть он будет таков.

Он шагнул ближе, и я почувствовала, как моё сердце бьётся так громко, что, казалось, его слышно во всём саду. Его лицо было так близко, его дыхание касалось моей кожи, и я видела в его глазах не страх, не отчаяние, а что-то, что заставило меня забыть обо всём. Наши губы были так близко, что я чувствовала тепло его дыхания, и в этот момент я поняла, что хочу этого, хочу, несмотря на всё.

Но вдруг тишину разорвал крик. Груня. Её голос, полный ужаса, донёсся из дома:

— Сашенька! Сашенька, скорее! Агата! Она… она в бреду! Зовёт вас!

Я отшатнулась, словно очнувшись от сна. Василий Степанович замер, его лицо исказилось болью, но он кивнул, отпуская меня.

— Идите, — сказал он хрипло. — Она нуждается в вас.

Я бросилась к дому, не оглядываясь, чувствуя, как слёзы текут по щекам. Груня ждала меня у двери, её лицо было мокрым от слёз, а руки дрожали.

— Она кричит, Сашенька, — всхлипывала она. — Кричит так страшно, я… я не знаю, что делать!

Я вбежала в комнату Агаты, и моё сердце остановилось. Девочка металась по кровати, её глаза были широко открыты, но не видели ничего. Она кричала моё имя, её голос был хриплым, надломленным, а бубон на шее, казалось, готов был лопнуть.

— Агатушка, я здесь, — прошептала я, хватая её за руку. — Я здесь, милая. Не бойся.

Но она не слышала. Её тело сотрясали судороги, а крик переходил в стон. Я прижала её к себе, чувствуя, как её жар обжигает меня, и поняла, что время уходит. Надежды почти не осталось. Но я не могла сдаться. Не теперь. Не сейчас. Никогда. До самого конца.

Ночь опустилась на Воронино, как чёрный саван, удушающий всякую надежду. Луна, бледная и равнодушная, едва пробивалась сквозь тучи, отбрасывая на пол комнаты Агаты слабые тени, похожие на призраков. Жара не спадала, воздух был густым, пропитанным запахом уксуса, гари и болезни.

Я сидела у кровати Агаты, держа её руку, такую хрупкую, что казалось, она рассыплется от малейшего прикосновения. Её дыхание, хриплое и неровное, было единственным звуком, разрывавшим тишину, но каждый вдох звучал как мольба, как борьба за жизнь, которой, я боялась, уже не спасти.

Агата металась в бреду, её маленькое тело содрогалось от лихорадки. Её лицо, серое, с багровыми пятнами на щеках, было почти неузнаваемым — не то розовое, смеющееся личико, которое я помнила, а маска страдания. Бубон на шее, теперь размером с яблоко, натянул кожу до предела, и я видела, как он пульсирует, словно сердце самой чумы. Кровохарканье не прекращалось: мокрота пачкала простыни, и я меняла их, сжигая каждую в саду, чтобы зараза не распространялась. Но всё это казалось тщетным. Чума была сильнее. Она была повсюду, и я чувствовала её, как тень, стоящую за моим плечом.