Книга Аптекарский огород попаданки, страница 124 – Ри Даль

Я замерла, чувствуя, как его хватка становится сильнее. Его лицо было так близко, что я видела каждую морщину, каждый шрам, каждую тень боли. И я поняла, что он не просто просит. Он умоляет.

— Клянусь, — прошептала, и голос мой дрогнул. — Клянусь, Василий Степанович. Я сделаю всё, что в моих силах.

Он смотрел на меня ещё мгновение, а затем отпустил, отступив назад. Его руки дрожали, и он отвернулся, словно не в силах вынести моего взгляда.

— Спасибо, — сказал он хрипло.

Я кивнула, хотя он не видел, и вернулась к Агате. Мои руки всё ещё дрожали от его прикосновения, но я заставила себя сосредоточиться.

Открыла шкатулку, которую оставил Вениамин, и достала одну пилюлю — маленькую, розовую, пахнущую розами и травами. Я знала, что это может быть пустой надеждой, но это была единственная надежда, которая у нас была.

— Агатушка, — прошептала я, приподнимая её голову. — Попробуй проглотить. Это поможет.

Она едва открыла глаза, но послушно открыла рот. Я вложила пилюлю и дала ей глоток воды, молясь, чтобы она не подавилась. Она проглотила, и я уложила её обратно, поправляя подушку. Василий Степанович стоял у окна, глядя в сад, но я знала, что он слышит каждый мой шорох.

Я сидела у кровати, держа её руку, и думала о том, что, возможно, это и есть моё предназначение. Не война, не В.Б., не слава врача, а эта маленькая девочка, чья жизнь зависела от меня. И если я смогу её спасти, то, возможно, спасу и себя.

Три дня… Ещё три дня минуло с тех пор, как я дала Агате первую розовую пилюлю, и каждый из эти дней был словно шаг в бездну, где надежда таяла, как утренний туман под палящим солнцем. Утро четвёртого дня встретило меня всё тем же холодным светом, пробивавшимся сквозь шторы в комнате Агаты, но теперь он казался не просто бледным, а зловещим, как предвестник неотвратимого.

Жара, установившаяся в Воронино, была невыносимой — воздух дрожал от зноя, и даже в тени дома было душно, как в кузне. Я сидела у кровати Агаты, держа её руку, такую тонкую, что казалось, она вот-вот растворится в моей ладони. Её дыхание стало ещё более хриплым, с присвистом, а каждый кашель, раздиравший её грудь, отдавался болью в моём сердце.

Агата не приходила в сознание уже сутки. Её лицо, некогда розовое, как лепестки шиповника, теперь было серым, с пятнами лихорадочного румянца на щеках. Бубон на шее вырос до размера сливы, кожа вокруг него натянулась, покраснела, и я видела, как он пульсирует, словно гигантский червь, пожиравший её изнутри.

Я меняла компрессы, прикладывая к бубону листья капусты, смоченные в уксусе, — так советовали старинные лечебники, которые я нашла в библиотеке Булыгина. Но облегчения это не приносило. Лихорадка не спадала, и я замечала, как тело девочки сотрясают судороги, едва заметные, но пугающие. Кровохарканье усилилось: мокрота, которую она откашливала, была тёмной, с тяжёлыми сгустками, и я знала, что это значит — чума проникла в лёгкие, переходя в свою самую смертоносную фазу.

Я давала ей пилюли каждые шесть часов, как мы с Вениамином решили, но улучшений не было. Я молилась, чтобы они подействовали, чтобы лепестки роз, чеснок и имбирь сотворили чудо. Но чуда не происходило. Я вспоминала, как в Средние века люди верили в силу этих пилюль, как Парацельс раздавал их бесплатно, утверждая, что они спасли сотни жизней. Но я знала и другое: чума была беспощадна, и даже лучшие врачи того времени часто становились её жертвами.