Книга Аптекарский огород попаданки, страница 136 – Ри Даль

Но почему тогда его голос дрожит? Почему он смотрит на меня так, словно ждёт, что я скажу что-то ещё?

Я опустила взгляд, глядя на свои руки, сцепленные на коленях. Пальцы дрожали, и я спрятала их под шалью, чтобы он не заметил. Балканы… Да, я хотела туда, хотела помогать раненым, хотела найти В.Б., хотела доказать, что могу быть врачом, что могу изменить мир. Но теперь, сидя здесь, под этой яблоней, я вдруг поняла, что не уверена. Не уверена, что хочу бросить всё, что обрела здесь. Агата, смеющаяся и капризничающая, Груня, ворчащая, но такая родная, Вениамин с его бесконечными опытами… и Василий Степанович. Он, со своей суровостью, со своей болью, со своей неожиданной теплотой, которую я видела так редко, но которая каждый раз переворачивала моё сердце. Что, если я уеду и потеряю это навсегда? Но если останусь… что тогда? Буду ли я нужна? Или стану лишь обузой, тенью, которая напоминает ему о прошлом?

— Благородная миссия… — повторила я тихо, словно пробуя эти слова на вкус. Они были горькими.

Я подняла глаза, надеясь, что он скажет что-то, что удержит меня. Но он лишь кивнул, и его лицо осталось непроницаемым, как каменная маска.

— Именно так, — сказал он. — Плевна, Шипка… Там сейчас решается судьба войны. Некоторые сёстры из общины уже отправились в полевые госпитали. Надежда Алексеевна пишет, что они нуждаются в таких, как вы — умных, решительных, способных нести свет даже в самые тёмные времена.

Его слова были похвалой, но они ранили. Он хвалит меня, чтобы отправить прочь. Он говорит, что я нужна там, а не здесь. Но почему тогда его голос такой напряжённый? Почему он не смотрит мне в глаза?

Я чувствовала, как слёзы подступают, но сжала зубы, не позволяя им пролиться. Нет, я не покажу слабости.

— Но это… исключительно по вашему волеизъявлению, Александра Ивановна, — добавил вдруг Василий Степанович. — Только по вашему. Вы можете решить… иначе.

Я замерла, глядя на него. Что он имеет в виду? Это намёк? Намёк на то, что я могу остаться? Что он хочет, чтобы я осталась? Или это просто вежливость, его способ дать мне свободу выбора, чтобы потом не чувствовать себя виноватым?

Моя душа металась, как раненый зверь. Одно слово, одно моё слово — и я могу остаться. Но что тогда? Что будет между нами? Он вдовец, калека, человек, чья жизнь полна боли и потерь. А я… я беглая княжна, и я молода, у меня вся жизнь впереди. Но разве я хочу этой жизни без него? Без его взгляда, без его редких улыбок, без его сарказма и въедливого взора? Но если он не хочет меня здесь, если он видит во мне лишь долг, лишь спасительницу его дочери… как я могу остаться?

— У меня… нет другого выхода, — сказала я наконец, и голос мой дрогнул, несмотря на все усилия. — Я должна ехать. Это мой долг. Моя… судьба.

Я солгала. Это не было моей судьбой. Это был мой страх — страх остаться и узнать, что я ему не нужна. Страх признаться себе, что я хочу остаться, хочу быть рядом с ним, хочу видеть, как Агата растёт, хочу видеть, как он снова смеётся, как он становится тем, кем был до войны. Но я не могла этого сказать. Не могла, потому что боялась услышать правду.

Василий Степанович смотрел на меня, и его глаза потемнели, словно в них отразилась грозовая туча. Он сжал трость так, что костяшки побелели, но голос его остался ровным, почти холодным.