Книга Воля владыки. У твоих ног, страница 91 – Рия Радовская

— Когда-то я едва не убил свою первую анху. Кродахи созревают раньше, и в голове еще нет ничего, кроме жажды обладания. У меня в голове было больше: я уже тогда носил титул наследника, отец видел во мне преемника, мне было позволено все, без ограничений. И я чуть не убил ее. Просто потому что мог. Потому что нравилось чувствовать свою неограниченную власть. Смотреть, как она извивается подо мной, слушать, как кричит от боли, и видеть, что никакая боль не затмит удовольствия — животного наслаждения, которое она испытывала, когда я брал ее так, как хотел. Мне нравилось, как она хрипит, когда я пережимаю ей горло, как закатываются ее глаза, как она беспомощно хватает воздух, каждый глоток которого может стать последним. Это было прекрасное чувство, мой зверь был счастлив, а я мог все.

Отец запер меня в карцере. После того, как я вырвал из стены цепи, вывихнув обе руки, после того, как ободрал ногти о стены и помял дверь из цельного дерева и металла, ничего не изменилось. Я просидел так еще неделю — до конца первого гона, мог бы и умереть, и сойти с ума там. Потом просидел еще неделю, и еще. Отец не выпускал меня месяц. А я не понимал, почему. Я не собирался душить своего зверя, не хотел контролировать его, потому что мне нравилось то, что он чувствует. Власть, возможности, сила. Нравилось все. Отец смотрел на меня так, как не смотрел на самого последнего преступника. Он ничего не объяснял, потому что я бы не услышал. Должен был понять сам. И однажды я понял. Мне понадобилось очень много времени. Но я был юным, глупым, злым и самонадеянным. Ты другая, ты слышишь меня.

Лин слышала. Она подняла голову и смотрела, и в ее глазах не было ужаса, хотя Асир почти ждал этого. Ужаса, отторжения, хотя бы настороженности.

— Ваш отец был… — она замолчала, и теперь Асир уловил изменение: да, ужаса не было, но на какое-то почти неуловимое мгновение появилась боль, а потом… Потом Лин закрылась. Стала спокойной и собранной.

Он мог бы вызнать все, давлением или лаской, но то, что должно быть сказано, рано или поздно скажется само. Лин доверяла ему, а значит, для такой реакции имелись особые причины.

— Отец был мудр, — сказал Асир, испытывая застарелую, привычную грусть. — Они оба были мудры, и отец, и мать, каждый по-своему. И оба давали мне больше, чем я заслуживал. Сильный — не сломается. А слабый… Слабым я быть не хотел. Ты тоже не хочешь. Поэтому скажи мне сама, заслуживаешь ли ты наказания за то, чего едва не сделала?

— За то, что сделала, — поправила Лин. — Помыслы не караются, только действия. Она рылась в моих вещах, а я подняла на нее руку. Да бездна забери, меня от нее оттаскивали! — Она вдруг замерла, сквозь хрупкое спокойствие полыхнул ужас. Спросила ровно: — И что у вас полагается… за такое?

— Ты ведь знаешь, какое наказание сераль считает самым страшным, — Асир не спрашивал, он чувствовал: да, Лин знает, и этот ужас в ней — от мысли о казармах. — Но еще ни одна анха не оказалась там за первый и единственный проступок. Там те, кто не понимает очевидных вещей. Кому не помогает ни второй, ни третий шанс. Таких не будет ни здесь, ни внизу. А ты отправишься в карцер до утра, так же, как и Нарима, — Асир усмехнулся. — Темнота и одиночество вряд ли могут тебя напугать, но ты уже жалеешь о том, что случилось, и не потому, что боишься наказания. Большего мне не нужно.