Книга Сон на яву, страница 80 – Рада Теплинская

Эмили остро, почти физически ощущала шаткость своего положения, словно стояла на краю пропасти, не просто держась за воздух, а отчаянно цепляясь за него кончиками пальцев, понимая, что в любой момент может сорваться в бездну забвения. Каждый осторожный вздох, который она заставляла себя сдерживать, чтобы не выдать дрожь, каждый размеренный шаг, словно по минному полю, в этом роскошном, но бесконечно чуждом ей поместье под названием «Кипарисовые воды» — месте, пропитанном тяжёлым, насыщенным запахом старой, тщательно отполированной древесины, едкой, но дорогой полировальной пастой и едва уловимыми, едва различимыми цветочными эссенциями, которые словно пытались замаскировать нечто более древнее и мрачное, — были возможны только благодаря великой, но столь же непредсказуемой милости Антоньеты Агилар. Милости, которая в любой момент могла обернуться ледяным отчуждением или, что ещё хуже, откровенным презрением. Она чувствовала себя натянутой до предела струной, вибрирующей от невыносимого напряжения, и постоянно ждала, что в любой момент эта струна с оглушительным звоном порвётся и весь её хрупкий мир, который она с таким трудом пыталась построить, рухнет, рассыпавшись на миллионы осколков. Мысли о счастливой, беззаботной жизни, о которой она когда-то наивно мечтала, словно мотылёк, летящий на огонь, теперь казались не просто глупыми, а совершенно бессмысленными, почти насмешливыми фантомами, которые лишь усиливали острую боль от суровой реальности, словно издевательский шёпот в пустоте. Груз этих внезапных, удушающих осознаний давил на неё сильнее и причинял больше боли, чем обычная физическая усталость после долгого и изнурительного путешествия. Это была глубокая, невыносимая усталость души, обременённой свинцовой безысходностью и гнетущим предчувствием собственной ничтожности перед властью и состоянием этой семьи.

Наконец, когда в неловком и затянувшемся, но столь желанном для Эмили разговоре, состоявшем в основном из ни к чему не обязывающих реплик и фальшивых любезностей, наступила короткая, но спасительная пауза — словно глубокий судорожный вдох перед новым, возможно, ещё более трудным выдохом, — она собрала последние силы, оставшиеся в её измученном, но сопротивляющемся теле. Эмили грациозно поднялась с глубокого бархатного кресла, мягкие, но цепкие объятия которого, казалось, пытались удержать её, не отпуская в спасительное одиночество. Её вежливая улыбка, скорее искусно сыгранная маска, за которой скрывались тысячи невысказанных эмоций, чем искреннее выражение лица, была призвана смягчить внезапность, а возможно, и дерзость её просьбы, придать ей видимость невинности и обыденности, чтобы не вызвать лишних вопросов или недовольства.

- Если вы не возражаете, — начала Эмили чуть тише, чем обычно, с лёгкой, едва уловимой ноткой мольбы в голосе, словно прося разрешения сделать глубокий вдох, — я, пожалуй, пойду в свою комнату. Пожалуйста, простите мой поспешный уход, но я действительно очень устала после долгого и изнурительного путешествия. И... - Она сделала почти незаметную, почти инстинктивную паузу, словно подбирала не только слова, но и мужество, чтобы их произнести: - ...мне нужно немного побыть одной». Последняя фраза прозвучала скорее как шёпот, как отголосок внутренней отчаянной потребности.