Книга Сон на яву, страница 88 – Рада Теплинская

Сколько времени они простояли на этой старой каменной лестнице в тени огромного особняка, сжимая друг друга в страстных, головокружительных объятиях, ни Эмили, ни Эрнесто не знали. Время потеряло всякий смысл, растворившись в этом вихре чувств, в сплетении их губ, языков и тел. Им даже в голову не приходило, что происходящее может быть чем-то предосудительным или неуместным. Их мир сузился до них двоих, до биения двух сердец в унисон, до их общего прерывистого дыхания. Только когда у них за спиной раздался чей-то весёлый, звонкий смех, резкий и неожиданный, как пощёчина, вырвавшая их из сладостного оцепенения, молодые люди тут же отпрянули друг от друга, словно обжёгшись, и их глаза расширились от внезапного осознания и острого смущения.

— Вот это да! — воскликнула Антониета Агилар. Её голос звучал язвительно и злорадно, а на полных губах играла неприятная, презрительная усмешка. Она стояла чуть позади, в нескольких шагах, и её взгляд, полный недоброго любопытства, скользил по раскрасневшимся лицам молодых людей, задерживаясь на припухших губах Эмили. — Эмили, когда я предлагала тебе найти себе развлечение, я вовсе не имела в виду, что ты должна испробовать свои сомнительные чары на Эрнесто!

Потрясённая доселе неведомыми чувствами, бушевавшими в её груди, словно шторм, Эмили озадаченно смотрела на Антониету, пытаясь осознать происходящее и ядовитые слова мачехи. Сердце всё ещё колотилось от перевозбуждения, а щёки горели непривычным румянцем. Она была в таком смятении, голова казалась тяжёлой и в то же время совершенно пустой, что она даже не заметила, как Эрнесто Агилар, внезапно ставший напряжённым и угрожающим, заслонил её своим высоким крепким телом от ехидного взгляда мачехи. Голоса, в том числе голос Антониеты, доносились до неё словно издалека, сквозь ватную пелену, окутывающую её разум.

— Оставь её в покое, Антониета! — потребовал Эрнесто низким, резким и обжигающим голосом, и его глаза вспыхнули нескрываемой яростью, словно две тёмные молнии, готовые пронзить небо. Он стоял перед Эмили, словно несокрушимая стена, готовый защитить её от любого нападения. — Она совсем ещё девочка. Если тебе хочется на ком-то сорвать злость, выбери себе жертву постарше и посильнее.

Антониета едва заметно, но резко прищурила свои красивые глаза, глубокие, как самые тёмные омуты, словно хищница, вышедшая на охоту и оценивающая каждый сантиметр своей добычи. В их бездонной, казалось бы, пустоте, где не отражались ни свет, ни сострадание, скрывался холодный, просчитанный до мельчайших, едва уловимых деталей расчёт. Это был интеллект, лишённый морали, нацеленный исключительно на причинение боли. На её тонких губах, изящных, как лепестки увядающего цветка, расцвела неприятная, хищная улыбка, больше похожая на оскал, обнажающий не зубы, а намерения, сулящие лишь боль и унижение. С едва уловимой, почти неземной грацией она медленно покачала головой, изображая фальшивое, до тошноты наигранное сожаление, которое, казалось, должно было ввести в заблуждение кого угодно, только не тех, кто уже познал её истинную, дьявольскую сущность.

— О боже, — протянула она, и в её голосе, полном едкой насмешки, прозвучало не просто разочарование, а глубочайшее, почти театральное отвращение, как будто ей пришлось столкнуться с невероятной глупостью. Каждое слово было пропитано концентрированным ядом и, казалось, оставляло в воздухе горький, жгучий привкус. — Неужели она и тебя обвела вокруг пальца? Неужели ты настолько, настолько глуп, Эрнесто? Только, ради всего святого, не говори мне, что тебя ввела в заблуждение её невинность! — Антониета резко, с едва сдерживаемым, но очевидным отвращением фыркнула, почти плюнула этим звуком и пренебрежительно махнула тонкой кистью руки, словно отгоняя назойливую, отвратительную муху, которая посмела сесть на её безупречную кожу. — Вижу, вы все, Агилары, одинаковые! Какое благородство, какое непоколебимое желание защищать униженных и обездоленных! Ты, Эрнесто, — она выплюнула его имя, словно это было не просто слово, а комок густой отвратительной слизи, застрявший у неё в горле, — такой же безмозглый кретин, как и твой отец!