Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 10 – Натали Карамель

Но боль была умнее. Она ждала. Она пряталась за мышечной усталостью, за онемением пальцев. И когда наступил вечер, когда стихли самые неотложные работы, когда матросы стали собираться у котла с похлебкой, а я остался у борта, глядя в бескрайнюю, темнеющую бездну — она вынырнула. Вся. Целиком. Словно гигантская волна, поднявшаяся из глубин.

Сердце сжалось так, что перехватило дыхание. Горло сдавил тугой, горячий ком. Глаза предательски заволокло влагой. Елена. Господи, Елена. Где она сейчас? О чем думает? Боится ли? Чувствует ли, как я скучаю до сумасшествия? Четыре дня плыть. А потом… неизвестность. Опасность. Возможность никогда ее не увидеть…

Я резко оттолкнулся от борта. Нельзя. Нельзя здесь. Не на глазах у этих людей, которые начали смотреть на меня иначе. Я почти побежал по палубе, ныряя в темный проход между надстройками. Нашел узкую щель, темный закоулок за сложенными пустыми бочками, куда не доносился свет фонарей и голоса матросов. Прижался спиной к холодной, шершавой обшивке. И тут… щит рухнул.

Слезы хлынули потоком. Горячие, соленые, как море вокруг. Они текли по грязному лицу, смешиваясь с потом и морской солью. Я сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, пытаясь сдержать рыдания, но они вырывались наружу — глухие, сдавленные всхлипы, как у потерявшегося ребенка. Я уткнулся лицом в предплечье, кусая сукно камзола, чтобы не закричать. Все тело тряслось от беззвучных рыданий.

В кармане жгло. Платок. Ее платок. Я судорожно вытащил его, прижал к лицу. Жасмин. Слабый, едва уловимый, затерянный среди запахов смолы, пота и моря. Но он был. Она была. Здесь, в этом темном углу, где я, граф де Виллар, разбитый и грязный, плакал как мальчишка, этот клочок шелка был единственной нитью, связывающей меня со светом. С ней.

«Держись, любовь моя,» — прошептал я в ткань, голос сорвался на хрип. — «Держись… Я плыву… Я вернусь…»

Но слова тонули в море собственных слез и воя ветра в снастях. Первый день плавания подходил к концу. Впереди было еще три. Три дня борьбы с морем, с работой, с Луи, с капитаном… и с этой черной, всепоглощающей бездной внутри, которую не могла заполнить даже самая тяжелая работа на свете. Я сжал платок в кулаке, вытирая лицо, и сделал шаг из темноты обратно на палубу. Надо было работать. Работать, чтобы не сойти с ума. До самого берега. До Венеции. До нее.

Второй день на «Морской Ласточке» встретил меня свинцовым небом и злобным, коротким ветром, рвущим в клочья гребни волн. Но внутри… внутри было чуть тише. Не легче. О, нет. Боль, та огромная, рваная дыра в груди, где должно было биться сердце, никуда не делась. Она была все та же — оглушающая, всепоглощающая. Но выплаканные в темном углу за бочками слезы словно смыли с нее острые, режущие кромки. Она стала тупой, тяжелой гирей, прикованной к ногам, а не лезвием, вспарывающим душу при каждом вздохе. Желание быть рядом с ней, ощутить тепло ее кожи, услышать смех — оно горело прежним нестерпимым пламенем. Но теперь я мог дышать сквозь этот огонь. Чуть-чуть.

Это относительное затишье внутри было тут же нарушено какофонией из моей каюты. Луи де Клермон очнулся. И очнулся он не в духе. Проклятия, выкрикиваемые сквозь, судя по звукам, разбитый нос и, возможно, сотрясение, были виртуозны в своей грязности. Он обзывал меня всем, что только могла придумать его дворянская фантазия, обильно сдобренная лексикой парижских трущоб, которую он, видимо, подцепил в своих «приключениях». Я стоял у двери, слушая этот поток ненависти, и не чувствовал ничего, кроме усталого презрения. Пусть лает. Пока не может укусить.