Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 1 – Натали Карамель

Бумага. Просто бумага, пахнущая сургучом и пылью. Но она жгла мне ладонь, как раскаленное железо. Королевский указ. Слова на пергаменте расплывались перед глазами, превращаясь в ядовитые клыки. Венеция. Так далеко. Так опасно. А главное — вдали отсюда. От нее.

Воздух в холле шато был удушлив. Смешались запахи: въевшийся в камни конский пот, приторная сладость вчерашних праздничных лилий и… пыль. Пыль забвения, которой пытались засыпать наше счастье. И тогда — этот звук. Приглушенный, сдавленный, как будто кто-то душит птицу. Елена. Рыдание, прорвавшееся сквозь зубы где-то наверху. Каждый ее вздох вбивал гвоздь мне прямо в грудь. Оставить ее. Слова, от которых сводило челюсти. Оставить ее одну.

Не помню, как ноги понесли меня обратно по лестнице. Каждый шаг отдавался гулкой пустотой внутри. Наш балкон. Наша первая совместная ночь под этими звездами… Солнце, которое еще вчера ласкало ее кожу золотом, сейчас било безжалостно, выставляя напоказ наше горе. Она стояла спиной, хрупкая, как тростинка. Плечи мелко, отчаянно дрожали. Каждая дрожь отзывалась во мне физической болью.

«Елена…» — имя сорвалось с губ хрипло, едва ли не стоном. Боже, дай мне силы.

Она обернулась. И мир рухнул окончательно. Лицо, мое солнце, залитое слезами. Глаза, огромные, полные такой бездонной тоски и беззащитности, что у меня перехватило дыхание. Сердце сжалось в ледяной ком. Я готов был рухнуть на колени, сломать что-нибудь, закричать. Но в глубине этих мокрых глаз… горела искра. Та самая, что спасла нас в версальском кошмаре. Не бросилась ко мне, не зарыдала в истерике. Держалась. Сжимала перила балкона так, что костяшки пальцев побелели. Борется. Моя львица. От этой мысли — гордость и еще большая боль.

«Венеция…» — ее шепот был едва слышен, но прорезал тишину острее крика. Она смотрела не на меня, а на тот проклятый пергамент в моей руке. — «Так далеко… И… Лео? Опасно?»

Опасно? Да, черт возьми, опасно! Но не для меня. Для нее! Страх за нее, холодный и липкий, обволакивал душу. Я шагнул ближе, швырнул ненавистный указ на столик, будто гадину.

«Тетушка… права была. Король не простит.» — голос звучал чужим, надтреснутым. — «Это его месть. Точечная. Вырвать меня отсюда. Заставить… оставить тебя…» Ком в горле перекрыл слова. Оставить тебя одну. Мысль о ней, беззащитной перед де Лорреном, перед придворными гиенами, перед самим королем-пауком… она сводила с ума. Бессилие жгло изнутри, как кислота. Я не мог этого допустить! Но как… как защитить ее отсюда?

Не выдержал. Бросился к ней, охваченный слепой волной отчаяния. Сильные руки? Они тряслись, когда я обхватил ее, прижал к себе со всей силой, на какую был способен. Хотел вобрать в себя, спрятать за ребра, растворить в своей крови, чтобы ни одна угроза не могла до нее добраться. Чувствовал, как ее тело судорожно вздрагивает в тихих рыданиях. Слезы пропитывали камзол, жгли кожу сквозь ткань. Каждая слеза — нож.

«Прости…» — шептал я в ее волосы, целуя мокрые виски, веки, лоб. Губы сами искали ее кожу, как источник жизни. — «Прости, любовь моя… жизнь моя… Я только… только обрел тебя… Только одну ночь!.. И должен…» Голос снова предательски дрогнул, сломался. Горечь, острая и едкая, подкатила к горлу. Одна ночь! Жестокость судьбы была невыносима.