Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 8 – Натали Карамель

Я не чувствовал ни капли победы. Только дикую дрожь в сведенной судорогой руке и тупую, знакомую боль в распухших костяшках пальцев. Я смотрел на алеющую каплю под носом Луи, а видел лишь ее слезы. Физическая боль была ничтожной булавочной иголкой по сравнению с той вечной, рвущей душу агонией разлуки. Этот удар был не только за Елену. Это был мой собственный крик души, вопль невыносимой муки, вырвавшийся наружу в этом мерзком месте.

«Тащите его на борт,» — голос прозвучал хрипло, как скрип несмазанной двери. — «И приведите в чувство. Мы отплываем. Точно по графику.» Капитан бросил приказ ближайшим матросам, не глядя на них. Пусть этот щеголь просыпается в каюте с головой, как после самого жестокого похмелья, и помнит, за что. Помнит ее имя.

Я резко повернулся спиной к суматохе, поднявшейся вокруг бездыханного тела Луи, и шагнул к самому краю причала. Резкий, соленый ветер с моря ворвался в легкие, трепал волосы, швырял в лицо ледяные, колючие брызги. Я вглядывался в серую, бескрайнюю даль, где небо сливалось с бурлящей водой. Туда, где маячил призрак Венеции. Туда, где меня не ждала она.

Боль в кулаке пульсировала в такт постоянной, ноющей боли в груди. Елена. Ее имя билось в висках, как набат, заглушая все. Я сжал платок в кармане так, что ткань могла порваться, пытаясь вдохнуть последние, ускользающие капли жасмина, поймать последние крохи ее присутствия. Но ветер с моря был сильнее. Он нес запах соли, чужбины, смертельной опасности и бесконечного, всепоглощающего одиночества. Путь в кромешную тьму начинался здесь, на этом вонючем причале, прямо сейчас. И единственным светом в этой грядущей тьме оставался ее образ, выжженный в моем сердце огнем — образ, за который я был готов убить снова. И снова. И снова. До самого конца.

Отплытие «Морской Ласточки» было не триумфом, а бегством. Грохот якорной цепи, лязг блоков, дикие крики боцмана — все это слилось в оглушительную какофонию прощания с твердой землей. Я стоял на корме, вцепившись в мокрые от брызг перила, и смотрел, как берег Франции медленно превращается в серо-зеленую полоску на горизонте. Каждый метр воды, ложившийся между мной и ней, был ножом в сердце. Четыре дня. Всего четыре дня в этом деревянном чреве. А потом — Венеция. Ад, затянутый бархатом.

В каюте пахло кровью, рвотой и дешевым одеколоном. Луи де Клермон лежал на узкой койке, бледный как полотно, с гигантским сине-багровым месивом вместо носа, туго перевязанным не слишком чистым бинтом. Его прерывистое, хриплое дыхание было единственным звуком, кроме скрипа обшивки. Я смотрел на него, и во рту вставал ком отвращения. Не к нему — хотя и к нему тоже. К этому замкнутому пространству, пропитанному его болью и моей тоской. К этой беспомощности. К этим стенам, которые давили, напоминая о каменных стенах Версаля, о каменных стенах разлуки. Мне стало душно, физически невыносимо. Воздух был густым, как бульон из страданий.

Надо выбраться. Наверх. Куда угодно, только не сюда.

Я выскочил из каюты, как ошпаренный, чуть не сбив с ног юнгу с ведром. Лестница на палубу встретила меня шквалом свежего, соленого, режущего ветра. И хаосом.

Палуба «Ласточки» кипела, как растревоженный муравейник. Матросы, похожие на корявые, закаленные соленой водой корни, сновали туда-сюда. Они тянули канаты толщиной в руку, их лица искажались от напряжения, жилы на шеях набухали, как канаты. Голоса, хриплые и нечленораздельные, выкрикивали команды, смешиваясь с треском парусины, лязгом железа и вечным стоном корабельных досок под напором волн. Запах был оглушающий: соленая вода, деготь, пот, старая рыба и что-то кислое, возможно, рвота новичков, прячущихся за бортом.