Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 11 – Натали Карамель

Но Вселенная, видимо, решила, что для Луи испытания одним разбитым лицом недостаточно. Его следующий вопль оборвался на полуслове, сменившись утробным, отчаянным клекотом. И знакомым звуком — звуком содержимого желудка, бьющего о стенку или ведро. Морская болезнь. Судя по силе звуков и последовавшему за ним жалобному стону, настоящая, свирепая.

Я осторожно приоткрыл дверь. Картина была живописна и отвратительна. Луи, бледный как саван, с огромным синяком, захватившим пол-лица, сидел на полу, обхватив ведро. Его трясло. Он едва поднял на меня мутный, страдальческий взгляд. В нем уже не было прежней наглости, только животный ужас и полная беспомощность.

«Ви… Виллар…» — прохрипел он, с трудом отрываясь от ведра. Потом его снова скрючило спазмом. Когда его отпустило, он вытер рот грязным рукавом и посмотрел на меня с такой искренней мольбой, что это было почти жалко. Почти. «Убей… Убей меня… Выбрось за борт… Ради всего святого… Не могу…»

Я просто покачал головой, поставил рядом кувшин с пресной водой и кусок черствого хлеба. «Держись, де Клермон. Умирать ты будешь в Венеции, как и положено по королевскому указу. А пока — мужайся». Я захлопнул дверь, оставив его наедине с ведром и собственным жалким существованием. Пусть помучается. Мне было не до него.

Палуба встретила меня знакомым хаосом. Ветер крепчал, «Ласточка» яростно раскачивалась, бросая вызов серой пучине. Матросы, словно сросшиеся с кораблем, метались по палубе, их лица напряжены, команды боцмана резали воздух, как ножи. И снова это чувство — неудержимое желание ввязаться в эту борьбу. Заглушить гирю тоски тяжестью реальной работы.

Я уже знал, куда встать, за что взяться. Помогал выбирать фок (передний парус), втаскивал мокрые, тяжелые канаты, драил палубу вместе со всеми. Руки, непривычные к такой работе, покрылись новыми мозолями поверх старых, ногти были сломаны и в грязи. Мне было плевать. Физическая боль в мышцах, жжение ссадин — это был ясный, понятный сигнал. В отличие от той, что грызла изнутри.

Именно тогда я увидел его. Юнга, мальчишка лет тринадцати, щуплый и испуганный, полез по вантам (сетке из канатов вдоль мачты), чтобы что-то поправить на рее. Качка была сильной. Он добрался почти до верха, как вдруг нога его соскользнула, а запутавшаяся в сетке штанина резко дернула его вниз. Он повис вниз головой, отчаянно вцепившись в канаты, лицо побелело от ужаса. Еще один сильный рывок корабля — и он мог сорваться или сломать шею.

Крики матросов снизу слились в неразборчивый гул. Они кинулись к мачте, но я был ближе. Гораздо ближе. Мыслей не было. Только адреналин, вытеснивший на миг всю боль. Я вцепился в ванты, чувствуя, как грубые пеньковые канаты впиваются в ладони, и полез вверх. Качка швыряла меня, как щепку, ветер рвал одежду. Я не смотрел вниз. Только на мальчишку, который висел, как перепуганная летучая мышь, его глаза огромные от страха.

«Держись!» — рявкнул я, не узнавая собственного голоса, хриплого от напряжения и ветра.

Добравшись до него, я одной рукой вцепился в ванты мертвой хваткой, другой схватил его за ремень. Он висел как мешок. Вес его, не такой уж большой на земле, здесь, на раскачивающейся мачте, казался неподъемным. Я почувствовал, как мышцы спины и плеча вопят от непосильной нагрузки. Снизу доносились крики матросов, подбадривающие, направляющие.