Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 13 – Натали Карамель

«Ну… сука жизнь, граф. Сука жизнь.»

Другие закивали, загудели что-то сочувственное, нечленораздельное. В их глазах читалось понимание. Не придворных интриг, а простой мужской правды: отобрали женщину — хуже смерти. Капитан молчал. Он смотрел на меня через клубы дыма от своей трубки. Его взгляд был непроницаем, но в нем не было осуждения. Было… знание. Знание о потерях. Он просто кивнул, один раз, коротко. Как тогда, на причале. Этот кивок значил больше всех слов.

В этот момент на палубу, шатаясь, как пьяный, хотя был трезв как стеклышко, выбрался Луи. Зеленый, мокрый от пота, он успел сделать два шага, судорожно схватился за борт, и его снова вывернуло наизнанку. Матросы фыркнули. Кто-то пробормотал: «Барин не мореход». Жак махнул рукой двум матросам:

«Тащите недобитка обратно в каюту. Пусть там с ведром милуется.»

Луи, слабо ругаясь и давясь, был уволочен обратно вниз. Его жалкое существование лишь подчеркнуло общую атмосферу тяжелого, но мужского вечера на палубе.

Я допил свою кружку рома. Огонь внутри слился с теплом неожиданного, грубого сочувствия. Боль за Елену никуда не делась. Она была все та же гиря. Но вокруг меня больше не было пустоты. Были эти закаленные морем люди, которые поняли самую суть моей беды и приняли меня, графа, не за титул, а за спасенного юнгу и выпитый с ними ром. Во тьме этого второго дня, посреди бушующего моря, в этом была своя, горькая, соленая капля… справедливости.

Третий день на «Морской Ласточке» начался с обмана. Обмана такой совершенной красоты, что дух захватывало. Небо — бездонная синяя чаша, ни облачка. Солнце — не палящее, а ласковое, золотистое, рассыпавшее миллионы бликов по спокойной, лениво перекатывающейся синеве. Ветерок — нежный, едва шевелящий паруса, больше похожий на дыхание спящего гиганта. Море дышало ровно, глубоко, как довольный зверь.

После адской ночи шторма эта тишина была почти священной. Матросы, закаленные волками моря, двигались по палубе с необычной, ленивой грацией. Не спеша драили бронзовые фитинги, плели косички из старых канатов, перешептывались, покуривая трубки. Даже Жак, обычно ревущий, как морской лев, отдавал команды вполголоса, с довольной усмешкой. Воздух был чист, прозрачен, напоен запахом соли, смолы и едва уловимым ароматом далеких земель. Казалось, сама природа дает передышку.

Именно в это умиротворенное утро капитан подозвал меня к штурвалу. Антуан Ренар — его имя я узнал наконец-то от боцмана. Он стоял у тяжелого, полированного дубом колеса, его руки, покрытые татуировками и шрамами, лежали на спицах с привычной нежностью. Его лицо, обычно непроницаемое, как скала, сейчас было спокойно, но глаза, эти пронзительные синие глубины, все так же зорко сканировали горизонт и паруса.

«Подойди, граф,» — его голос был низким, как скрип старого дерева, но без прежней суровости. — «Вижу, руки твои не только бить умеют.»

Я подошел. Он коротко, четко объяснил принцип: как руль связан с движением корабля, как чувствовать его отклик под ногами, как легкий поворот штурвала влияет на огромный корпус «Ласточки». Потом кивнул: «Попробуй. Держи курс на ту звезду.» Он указал на едва заметную точку днем — на самом деле, вероятно, на какой-то ориентир вдалеке.

Я вложил руки в выемки на спицах, где только что лежали его пальцы. Дерево было теплым, живым. Сначала я держал штурвал слишком жестко, как врага. «Корабль — не лошадь, граф,» — усмехнулся капитан, не глядя на меня. — «Чувствуй его. Он тебе подскажет.»