Книга Сердцеед в Венецианской паутине, страница 15 – Натали Карамель

«Что… что не так?» — спросил я, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Море было спокойно, небо чисто.

Капитан не отвечал сразу. Он прищурился, втягивая воздух носом, как зверь, чующий опасность. «Затишье, граф. Слишком идеальное. Море дышит перед ударом. Чувствуешь?» Он ткнул пальцем в сторону горизонта. «Там. Видишь? Там небо не синее. Оно… тяжелое. Желтоватое на краю. И ветер… он не легкий. Он мертвый. Жди.»

И я почувствовал. Не сразу. Но да — тот ласковый ветерок исчез. Воздух стал густым, липким, неподвижным. Давление, физическое, начало давить на уши. А на горизонте, куда указывал Ренар, синева действительно сгущалась в грязно-желтую, зловещую полосу.

Первые порывы пришли внезапно. Не ветер, а плевки ярости. Резкие, холодные, хлесткие. Паруса захлопали, как пойманные птицы. «Ласточка» вздрогнула, как живая.

А потом накатило. Словно гигантская кувалда ударила по кораблю. Ветер завыл, переходя в рев, в безумный вой торнадо. Небо почернело за минуты, превратив день в сумерки. Первые капли дождя ударили по палубе, как пули, мгновенно сменившись ледяным ливнем, который хлестал по лицу, слепил. Море вздыбилось. Не волны — черные, пенные горы с ревущими белыми гребнями. Они поднимали «Ласточку» на свои скользкие спины и с ревом швыряли вниз, в жуткие пропасти между ними.

Ад начался.

Звуки слились в оглушительную какофонию: вой ветра в снастях, превратившийся в леденящий душу стон; яростный грохот волн, бьющих в борт; скрежет дерева, работающего на пределе; пронзительные крики матросов, едва слышимые в этом хаосе; лязг железа; треск рвущейся парусины. Запахи: едкая морская соль, смешанная с пресной водой ливня; смола; пот страха; рвота кого-то из новичков, смытая тут же волной.

Я бросился в гущу. Не было времени думать, бояться, тосковать. Был только инстинкт выживания и яростное желание не дать этому деревянному ковчегу развалиться под нами. Я был везде:

У штурвала: Помогал двум матросам, вцепившимся в него, бороться с бешеным напором волн, пытаясь удержать курс. Руки немели от напряжения.

На палубе: Ползком, цепляясь за все, что можно, я пробирался к сорванному люку. Вместе с Жаком и еще двумя мы, обвязавшись веревками, как скалолазы, бились с бешеным напором воды, пытаясь закрепить тяжелую крышку на место, пока трюм не затопило. Холодная вода хлестала по ногам, пытаясь сбить с ног.

На мачтах: Не я лез туда в этот раз, но я подавал инструменты, страховал веревки, когда двое смельчаков полезли убирать лопнувший парус, который хлестал, как бешеный хлыст, грозя сломать рею.

В трюме: Спускался туда с фонарем — кромешная тьма, жуткий скрежет корпуса, хлюпанье воды. Помогал боцману найти и заделать течь — забивал паклю в щель деревянным клином, пока ледяная вода обжигала руки.

С людьми: Подтаскивал сползающих матросов к леерам (перилам), помогал втащить смытого за борт юнгу (опять его!) — его выбросило волной на палубу как тряпичную куклу, он был жив, но трясся от холода и страха.

Боль за Елену? Она была. Глубоко, как вечно тлеющий уголь. Но сейчас ее заливал ледяной душ адреналина и ярости борьбы. Каждая спасенная снасть, каждый забитый клин, каждый крик «Держись!» — был ударом по этому шторму, по этой несправедливости, что разлучила меня с ней. Я работал как демон, не чувствуя усталости, глотая соленую воду, выплевывая ее, скользя по мокрым доскам, вставая и снова бросаясь в бой. Энергия била ключом — энергия отчаяния, переплавляемая в действие.