Книга Татьяна и Александр, страница 121 – Полина Саймонс

Все было тихо, не считая гула в груди Александра. Он оглянулся: за спиной не было никакого движения. В руках он держал автомат. Он сделал шаг, потом еще и еще. У него были пистолет-пулемет Шпагина, винтовка, револьвер, на нем военная форма. Он шел около леса среди мертвых финнов. Через минуту он мог бы переодеться в финскую форму, снятую с тела мертвого офицера, и взять финский автомат.

Темно. Тихо. Он снова оглянулся. Сотрудники НКВД не приближались ближе.

Всего лишь несколько месяцев с ней. Месяцы. На фоне широкой панорамы его жизни недели, украденные моменты, ночь в Луге, минуты в госпитале, миг в автобусе, белое платье, зеленые глаза – все это лишь взрыв цвета, увиденный краем глаза, красное пятно в углу полотна его жизни. Он сделал еще один шаг. Он не может ей помочь. Ни ей, ни Даше, ни Дмитрию. Ленинград поглотит их всех, и Александр будет проклят, если останется. Еще один шаг. Трупы на развороченных улицах голодающего Ленинграда.

Никакого движения на плоской местности, ни грузовиков, ни дорог, ни людей, только окопы, и поверженные тела, и Александр. Еще шаг в нужном направлении и еще. Теперь он был среди убитых финнов. Наклонись, отыщи высокую фигуру, сними форму, возьми автомат. Откажись от этой ненавистной жизни, еще шаг – и вперед. Иди, Александр. Ты не сможешь ее спасти. Иди.

Не одну минуту простоял он на финской земле среди поверженных врагов.

Ненавистная ему жизнь содержала в себе одну вещь, которую он не мог оставить.

Повернувшись, он медленно пошел назад к своему взводу, ориентируясь по далеким вспышкам фонарей и угасающим кострам… Еще раз оглянулся на финский лес.

Если бы только он нашел путь из России тем холодным сентябрьским вечером в Финляндии, ему не было бы сейчас так тяжело на сердце. Да, он ощущал бы пустоту, но не эту тревогу и тоску.

Сталин готов был отдать Ленинград Гитлеру, борясь за свою жизнь в Москве. В свою очередь, Гитлер заявил, что не станет тратить на Ленинград пули, предпочитая морить людей голодом, и через несколько месяцев улицы города были завалены непогребенными телами. Тела, завернутые в белые простыни и лежащие на заснеженных улицах, казались такими чистыми. Чуть живые жители называли их пеленашками.

Чем меньше продуктов оставалось у Татьяны и ее родных – по мере того как истощались запасы муки и овсянки, – тем чаще они донимали Александра, с надеждой спрашивая его, не найдется ли для них еще еды, больше пайков, больше, больше… Татьяна при этом обычно отходила в сторону и стояла у двери, и от этого он сильнее влюблялся в нее. В разгар войны, жестоких битв, в холоде, сырости и голоде блокадного города чувство Александра к Татьяне росло, как растение, которое вовремя поливают и хорошо подкармливают.

То, что им давал Ленинград, – 250 граммов хлеба с примесью опилок – и то, что тайком добывал для них Александр, – соевые бобы и льняное масло, – этого было недостаточно. Его же вполне устраивал черный жмых из опилок и хлопковых семян.

Татьяну надо было эвакуировать. Тем или иным путем, но обязательно.

Ноябрь перешел в декабрь. На белых разбомбленных улицах Ленинграда все так же лежали непогребенные тела. Электричества не было. Не было и воды. Не было керосина, чтобы разжечь печи для выпечки хлеба, что было не важно, поскольку и мука отсутствовала.