Книга Татьяна и Александр, страница 90 – Полина Саймонс

Тане хочется, чтобы восемнадцать ей исполнилось завтра и чтобы праздник продолжился. Теплый вечерний воздух благоухает завядшей сиренью и цветущей вишней, оглушительно трещат цикады, но комары притихли. Брат с сестрой валят Татьяну на траву, щекочут, и она кричит, почти визжит:

– Перестаньте, перестаньте! Мое платье! Мое платье!

Тем временем взрослые продолжают нетвердой рукой поднимать стаканы, а папа снова берет гитару, и Татьяна слышит, как его глубокий пьяный голос несется через заросли ежевики и крапивы, через вишневые деревья в цвету, передавая всю тоску по Ленинграду находящегося в изгнании Александра Вертинского…

В тюрьме Волхова, 1943 год

Слонько был мертв, но в судьбе Александра ничего не изменилось. Его перевели в Волхов, и ему пришлось иметь дело с еще более злобными недоумками. Узнав, что Татьяна вырвалась из лап Советов, он пребывал в каком-то новом состоянии духа. К чувству облегчения примешивалась неослабная меланхолия. Теперь, когда он знал, что Татьяна бесследно пропала, он не понимал, кого винить в первую очередь: следователя, который допрашивал его, или охранника, наставлявшего на него винтовку. Но больше всего он ненавидел себя.

Она пропала – и виноват в этом он.

В Волхове, как и в Ленинграде, но в отличие от Морозова было фактически две тюрьмы: одна – для уголовников и другая – для политических. Различие было заметным, и Александра поместили в тюрьму для уголовников. Там камеры были несколько лучше. Он вспомнил несколько дней в «Крестах» после ареста в 1936 году, перед отправкой во Владивосток. Те камеры были тесными и вонючими. В тюрьме Волхова камеры были больше, имели две койки, раковину и туалет. В камере была стальная дверь с зарешеченным окошком, которое ненадолго открывалось для передачи еды.

Кормили хлебом, овсянкой, а иногда мясом неизвестного происхождения. Давали воду, время от времени чай, а еще талоны для обмена на табак или водку.

Александр не тратил талоны, которые получал по два или три каждый день, и не расходовал их. Водка была ему не нужна. С табаком была другая история. Он тосковал по табаку, по табачному дыму, его легкие жаждали никотина. Но он запретил себе табак. Тяга к никотину слегка притупляла его тоску по Татьяне, заглушала пустоту тела, вызванную ее отсутствием. Прошло почти пять месяцев с того момента, как его спина была вспорота во время битвы за Ленинград. Выпуклый заметный шрам наконец зажил, только осталось подергивание нервных окончаний вокруг него.

Александр копил талоны на табак и шагал по камере. Он сохранил свою военную форму, сохранил сапоги. Его лекарства, сульфаниламидные препараты, давно закончились. Морфий он потратил на Слонько. Его вещмешок пропал. Александр не видел Степанова с ночи смерти Слонько, поэтому не мог спросить, что с его вещмешком, в котором среди пустяковых вещей была одна важная вещь – Танино свадебное платье. Как будто он смог бы взглянуть на него. Сама мысль о нем была для него невыносима.

Шесть шагов от одной стены до другой, десять шагов от двери до окна. Весь день с восхода солнца он шагал по камере, а когда не мог больше думать, начинал считать шаги. Однажды он насчитал 4572 шага. В другой день 6207. Между ранним завтраком, ранним обедом и поздним ужином Александр шагал по камере, молясь за Татьяну, изживая тьму. Он не оглядывался на прошлое и не смотрел в будущее. Он едва понимал, что сейчас перед ним. Александр не знал, что ожидает его в ближайшие годы, и, возможно, если бы знал, то выбрал бы смерть, но поскольку не знал, то выбрал жизнь.