Книга На краю любви, страница 70 – Елена Арсеньева

В это время в Нижграде объявился Кукушечкин, и Шикамора пристроила в собираемую им труппу нескольких своих героев, героинь, первых любовников, субреток, травести, резонеров, почтенных отцов, комических старух и представителей прочих амплуа. Они были обучены пению и танцам, хорошо двигались по сцене, и некоторые в самом деле неплохо играли, однако умели только читать, а не писать, то есть переписывать свои роли сами не могли. Дело, впрочем, в те времена считалось вполне обычным. В таких случаях антрепренеры заказывали в типографиях распечатки пьес по числу персонажей, а затем отчеркивали каждому его текст и предшествующую реплику^[65]. Однако Кукушечкин был слишком бережлив, если не сказать, что скуп. Он решил нанять переписчика ролей, чья работа, конечно, стоила куда дешевле, чем типографская печать. Кукушечкину, впрочем, даже рубль казался суммой непомерной, потому отыскать согласного гнуть спину за копейки было невозможно. И вдруг Леха Хромоног (сразу следует сказать, что прозвище сие относилось к его детским годам, когда Леха ногу зашиб да и хромал едва ли не полгода, да так и прилипло, а он по доброте душевной нимало не перечил, хотя и следов хромоты не осталось), превосходный комический герой из труппы Шикаморы, отправившийся на два дня в родную деревню, чтобы проведать больную мать, вернулся в сопровождении бедно одетой молодой особы, которая согласилась служить переписчицей за самую малую плату…

Кукушечкин, скрывая радость, сурово спросил, что это за девица и откуда она взялась. Леха сообщил: это сирота, с родителями которой госпожа Шикамора до самой их недавней смерти состояла в самых дружеских отношениях. И Перпетуя Сидоровна, конечно, будет благодарна господину Кукушечкину за оказанную любезность…

Приведенная Лехой переписчица была, видимо, и впрямь погружена в глубокую печаль от своих потерь, поскольку почти не выходила из плохонькой каморки, которую выделил ей Кукушечкин в актерском доме, обычно называемом попросту «жилухой» (там ютились все крепостные госпожи Шикаморы; свободные же предпочитали снимать жилье в городе), и прилежно гнула спину над листами бумаги от света белого до поздней ночи, засиживаясь при свечах, пока перо не выпадало из рук.

– Переписчица! – снова взревел Бурбон, и в ответ послышались торопливые и вместе с тем осторожные шажочки по мосткам, проложенным от актерских уборных к сцене. Были мосточки не больно-то надежны и, прямо скажем, ходуном ходили всякий раз, когда по ним надо было пробежать. Поэтому передвигаться приходилось с осторожностью.

Девушка, выбежавшая на сцену, выглядела существом, совершенно чужеродным этому искусственному, раскрашенному миру. Одета она была в сарафан и сорочку, какие носят деревенские девки или служанки в недостаточных домах. На эту одежду актрисы Шикаморы смотрели с таким презрением, словно они выросли не в деревнях и сами не нашивали то же самое, переодеваясь лишь для сцены. Однако, отправив их в город, помещица расщедрилась на два вполне городских платья каждой актрисе и на сюртучок с панталонами для каждого актера, рассудив, что по-деревенски одетые лицедеи отпугнут зрителей, испортят театру репутацию. Вольные же умудрялись худо-бедно одеваться на свое невеликое жалованье.

Волосы переписчицы были заплетены в косу, которая свободно вилась по спине, обозначая ее девическое состояние (актрисы, даже незамужние, жгли волосы щипцами, а если уж плели косы, то лишь для того, чтобы уложить их позатейливей – в короны, например).