Книга На краю любви, страница 92 – Елена Арсеньева

Кредит ненасытному Бурбону открывался сызнова.

Ася постепенно втягивалась в театральную рутину. Репертуар обновляли почти еженедельно, то есть она просиживала днями, переписывая роли. Да и хорошо, что много было работы: благодаря этому вспоминать прошлое не оставалось времени. Как сказал бы об этом Леха, цитируя свою любимую «Бурю»: «Не будем позволять воспоминаньям нас горем минувшим отягощать».

Да, днем было полегче, однако по ночам эти самые воспоминания брали-таки над Асей волю! Снились ей любимый отец, матушка-страдалица, снились родимое Хворостинино, картины детства, старинные друзья, Широкополье и его обитатели… но видения эти принадлежали к тем безмятежным временам, когда все дружили, все любили друг друга, считались родными людьми! Пробуждение не вызывало слез – оно наполняло Асю такой жаждой мести, что она потом ворочалась до утра, вспоминая, как бросилась бежать из Широкополья, узнав обо всех его мрачных, преступных тайнах, как лелеяла отчаянную надежду на то, что Федор Иванович и Ульян каким-то чудом окажутся живы. Но надежды оказались напрасны…

Наверное, из-за этого горя, из-за этих терзаний частенько снился Асе тот самый сон, который она видела перед побегом из Широкополья. Но если тогда все слова, которые звучали, сливались в один пугающий поток, то, постепенно привыкнув, Ася начала их различать и все больше верила, что это какая-то молитва – волнующая, отчаянная молитва, обращенная к неведомым вышним силам:

– …Мудан дэ Буга Санарин, Бега дэ Дылача, дылача юксэн дэ дылача иксэн, Хэлгэн, бэлэ-ми! Дуннэду бурурэн!..

А иногда она просыпалась от того, что видела окровавленное лицо Данилова и слышала его ответ на вопрос священника: «Имеешь ли, Феодор, желание доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жены сию Анастасию, которую перед собою видишь?» Ответ был «да». Сдавленным голосом, с трудом, процедив сквозь зубы, но Федор Иванович сказал именно «да». Казалось, уж точно не до боли сердечной было в те ужасные минуты Асе, но ее – измученную, испуганную до полусмерти! – неожиданно уязвила та явная неохота, с которой Данилов выговорил это слово. Именно поэтому она и сопротивлялась так долго, не давала так долго согласия, пока Данилов чуть ли не взмолился: «Скажи «да», милая, милая моя!» Сначала эти слова ее тоже обидели, но теперь, с течением времени, Ася начала многое понимать и в сдержанности его согласия – и в этой просьбе. Федор Иванович, наверное, гораздо раньше Аси понял, для чего задумано это венчание, он понимал, что этим «да» подписывает смертный приговор сначала себе, а потом и Асе. В том-то и дело! Данилов знал, что и она обречена, что и она тоже погибнет – пусть не сразу, но это неминуемо случится. И, умоляя согласиться, он хотел избавить Асю от мучений, от побоев, которым ее подвергал «коренастый».

«Коренастый»… Как же!

Марфа, проклятая, жестокая Марфа – Маня, Манефа Сергевна!

Стоило вспомнить широкопольское прошлое, как Ася то плакала, не в силах больше уснуть, то снова проваливалась в дремоту, – но вот наступало утро, раздавался зычный крик кухарки: «Самовар! Каша! Хлеб!» – приходилось утирать слезы, хватать большую глиняную кружку для кипятка, миску для каши – и бежать на задний двор, где находилась поварня.

Поставили ее в отдалении, чтобы, не дай бог, не залетела шалая искра на хилое строение театра и не спалила его. Попечением госпожи Шикаморы в поварне для крепостных актеров готовили скудный завтрак. К обеду поспевали прозрачные щи, к вечеру – пустой чай. Наверное, на таком скудном рационе можно было бы протянуть ноги, однако ко времени ужина приходил разносчик с полным лотком разнообразного печива, и это очень скрашивало актерскую жизнь. Конечно, за печиво приходилось платить отдельно, но до выдачи жалованья разносчик отпускал в долг.