Книга Бандит Ноубл Солт, страница 67 – Эми Хармон

Он склонил голову к плечу:

– На самом деле это вы поцеловали меня, миссис Туссейнт.

– Да. Но… Нет… То есть я понимаю, что… у вас могло сложиться впечатление, что мне хотелось поцеловать вас… Но это не так. И теперь тоже не так. Я хочу сказать… что ничего такого не предлагаю. У нас с вами деловые отношения. Быть может… дружеские, если повезет. Но я не собираюсь снова выходить замуж. Я не люблю мужчин. Вообще.

– Вы не любите мужчин, – повторил он.

– Нет.

– Но у вас есть сын.

– Да. И когда он станет мужчиной, я все равно буду его любить. Но сейчас он ребенок, а значит, мне пока не нужно об этом тревожиться.

Она почти висела у него на руке. Он остановил ее и заставил отпить еще воды из фляги.

– Значит, никаких поцелуев, – произнес он, когда она отняла флягу от губ.

– Да. Никаких поцелуев, – подтвердила она, склонив голову и утирая рот.

Он потрепал ее по руке:

– Ладно, голубка.

И они побрели по палубе, словно два старика, совершающие утренний моцион. И увидели, как взошло солнце.

С того дня, когда Огастес появился на свет, Джейн перестала существовать. Ее место заняла Джейн-мать. Джейн-защитница. Джейн Туссейнт, чей-то целый мир. То было разрушительное, коренное преображение. Она перестала крепко спать. Перестала думать о себе. Перестала строить планы, касавшиеся ее одной, превратилась в иное, новое, сотканное из лоскутков существо.

Она боялась, что не будет способна любить, потому что ее саму никогда не любили. Из всех знакомых ей чувств наиболее близкой к любви была та признательность, что волной затопляла ее, когда люди слушали ее пение. Они забывали дышать, исступленно хлопали, затихали в восхищении. Это чувство не давало ей поникнуть, увянуть, как цветок в вазе, но к тому моменту, когда родился Огастес, ее лепестки уже начали опадать, а головка склонилась.

Она нарекла его Огастесом, потому что он станет великим. Ее маленький Цезарь. И полюбила его безотчетно, интуитивно – так же, как пела, – словно ее душа заранее умела любить, и Джейн оставалось лишь последовать по уготованному ей пути, навстречу спасению и избавлению.

Он не был сыном лорда Эшли. Он принадлежал ей, ей одной, и она любила его, по-настоящему, даже безупречно. Но безупречная любовь – не залог безупречной жизни, и за десять лет, прошедших с его рождения, она забыла о том, что такое крепкий сон. Во сне она вслушивалась. Оберегала. Напряженно сжималась. Кричала. И каждое утро просыпалась с мыслями об одном Огастесе.

Но сегодня она проснулась спокойно, медленно, под доносившееся из соседней каюты хихиканье Огастеса. Сил улыбнуться у нее попросту не было, и она слушала и изумлялась тому, в каком положении оказалась.

Отчего-то она доверяла Ноублу Солту. Шесть лет назад он проявил себя лучше, чем все мужчины, да и вообще все люди, что встречались ей в жизни. За последние два дня впечатление, сложившееся у нее еще тогда, лишь укрепилось. В нем чувствовались истинное благородство, честность, доброта, столь соответствовавшие его – пусть и фальшивому – имени, а его присутствие здесь, рядом с ними, казалось такой благодатью, что она решила даже пересмотреть свою ущербную, давно обескровевшую веру во Всемогущего.

Судя по звукам, Ноубл учил Огастеса кидать лассо. Вся мебель в каютах была прикреплена к стенам и полу, на случай волнения на море, но столбики кровати – по крайней мере, по словам Ноубла, – прекрасно годились для тренировки. Конечно, они старались вести себя тихо, но Джейн уже два дня не вставала с постели, а дождь, что зарядил накануне и до сих пор не прекратился, не позволил им подняться на палубу. Сон помогал удержать морскую болезнь в узде. Прежде, оказываясь на корабле, она боялась спать: мать не имеет права впадать в забытье. Но теперь она забылась. Полностью, совершенно забылась. И Ноубл, вероятно чувствовавший, что она сможет отдохнуть, лишь зная, что они где-то рядом, час за часом занимал Огастеса чем только мог.