Книга Бандит Ноубл Солт, страница 79 – Эми Хармон

– Я постараюсь, – спокойно ответил он.

Через пару минут дверь, соединявшая их каюты, тихо закрылась. А она еще долго кипела от злости, не слыша ни звука, не понимая, ворочается ли Бутч Кэссиди, тщетно пытаясь заснуть, или спит как младенец. И от этого злилась еще сильнее.

Огастес знал, что слишком много болтает, но остановиться не мог. У него так много всего было на уме, а Ноубл Солт, казалось, охотно его слушал. Ноубл как будто никогда не уставал. И не злился. И не скучал. А еще он умел слушать лучше, чем все, с кем Огастес встречался в жизни. Конечно, знакомых у Огастеса было не слишком много, но все они, как ему припоминалось, не очень-то здорово слушали.

Мама репетировала в ресторанном зале, готовясь к вечернему выступлению, и в это же время мужчины в форме, целая армия, накрывали на столы к ужину. Звон и стук посуды мешали репетиции, и на лбу у мамы, между бровей, уже пролегла чуть заметная угловатая складка. Виолончелист великолепно знал свое дело, но вот пианист, пусть пока и поспевавший за ним, здорово вспотел. Мама часто оказывала на людей такое воздействие. Она пропела всю вечернюю программу, останавливаясь то тут, то там, чтобы дать указания аккомпаниаторам.

Мистеру Солту тоже нравилось слушать, как мама поет… Огастес понял это по тому, как тот буквально застывал, как глаза его вмиг туманились, словно ему нужно было прилечь. Огастес любил свою мать, но ее пение не приводило его в такой восторг. Она была его мамой, и он давно привык к ее голосу.

Им оставалось провести на корабле всего один день – и одну ночь, – и теперь он учил Ноубла играть в шахматы. Ему хотелось подняться на палубу, но Ноубл настоял, что они останутся там, где мама.

– Почему ты не говоришь на французском, Гас? – спросил Ноубл, делая ход пешкой.

Огастес радостно смахнул его пешку с доски.

– Нужно было ходить сюда, – пояснил он. – Я все равно съел бы ее, но такой ход был бы выгоднее.

– Хм-м. – Бутч внимательно смотрел на доску.

– Я не говорю на французском, потому что вы на нем не говорите. Или говорите? А я хочу с вами разговаривать, – ответил Огастес.

– Я не о том… Не понимаю, как это ты так здорово говоришь по-английски?

– Мама из Англии. Она всегда говорит со мной только по-английски. Французский я выучил в Париже – от гувернантки, от Оливера. Оливер всегда говорил на французском.

– Он был к тебе добр?.. Оливер?

Огастес пожал плечами:

– Наверное. Ему не нравилось, когда на меня глазели. Наверное, поэтому я всегда называл его только по имени. Тем, кто меня любит, такое внимание не по душе.

– Он тебя любил?

– Думаю, да. Он ведь был моим отцом. – Он сморщил нос, словно обдумывая свои слова. – Маму он любил больше. Но она его не любила. Она его терпеть не могла.

Бутч взглянул на его мать. Джейн как раз взяла такую высокую и чистую ноту, что Огастес удивился, как это шахматные фигуры не завибрировали на доске.

– Он нечасто проводил с нами время. Но мне кажется, он хорошо ко мне относился. Он был ко мне добр. Но в основном занимался маминой карьерой.

– Да. Она мне рассказала.

– Когда его хоронили, я плакал, а мама не плакала. Я плачу гораздо чаще, чем мама. Я даже иногда плачу от счастья. Не все слезы печальны. Когда я увидел, как вы поднимались по трапу, то тоже расплакался. Я был так рад. – И он улыбнулся.