Книга Художник из 50х, страница 19 – Сим Симович

— Ой, а почитай нам! — обрадовалась Марья Кузьминишна. — Давно стихов не слышала. По радио всё больше про план да про производство.

— Да, почитай, — поддержал Василий Иванович. — А то самовар долго шуметь будет, скучно сидеть молча.

Гоги сел за стол, раскрыл книгу. Страницы были жёлтыми, шрифт мелким, но стихи читались легко. Он выбрал что-то подходящее для вечера, не слишком грустное.

— «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» — начал он негромко.

Все замолчали, слушая. Даже Пётр Семёнович отложил папиросу. Слова ложились на душу тепло, уютно — как глоток горячего чая в холодную ночь.

— Красиво, — вздохнула Нина. — А ещё знаешь какие-нибудь?

— Много знаю.

— А про любовь есть?

Гоги полистал страницы, нашёл нужное.

— «Нет, не тебя так пылко я люблю, не для меня красы твоей блистанье…» — прочёл он, и в голосе зазвучали совсем другие нотки.

Нина покраснела, опустила глаза. Марья Кузьминишна хитро прищурилась — видать, заметила, как дочка слушает.

— Ну и голос у тебя, Гоша, — сказал Николай Петрович. — Прямо как на радио. Может, в художественную самодеятельность податься?

— Не, он художник, ему кисти дороже, — засмеялся Пётр Семёнович. — Хотя читает хорошо, спору нет.

Самовар закипел, запел басовито. Василий Иванович разлил чай по стаканам, поставил на стол варенье и сахар. Пили не спеша, смакуя каждый глоток.

— А ещё что-нибудь прочтёшь? — попросила Марья Кузьминишна.

— А что хотите услышать?

— Да что-нибудь весёлое. А то всё грустное да печальное.

Гоги подумал, нашёл стихотворение Некрасова о русской зиме. Читал с выражением, голосом передавая и весёлый звон бубенцов, и скрип полозьев по снегу.

— Эх, хорошо! — хлопнул в ладоши Василий Иванович. — Прямо как живое видишь. Вот это настоящая поэзия, не то что нынешние вирши про трактора да комбайны.

— Дядя Вася, тише ты, — одёрнула его Марья Кузьминишна. — Стены слушают.

— А что такого? Классиков читаем, разрешённых. Лермонтов не враг народа, Некрасов тоже. Наоборот, прогрессивные были.

— Всё равно, осторожнее надо, — сказал Пётр Семёнович негромко. — Времена нынче такие — из-за каждого слова под суд попасть можно.

Все притихли. Даже в такие уютные вечера нельзя было забывать об осторожности. Но Гоги снова раскрыл книгу, нашёл что-то подходящее.

— Послушайте ещё, — сказал он. — Это Пушкин, про зимнее утро.

И снова зазвучали стихи — о морозе и солнце, о прозрачном лесе и речке подо льдом. Простые, понятные слова, но какие живые, какие точные!

— Хорошо читаешь, Гошенька, — сказала Нина тихо. — У тебя голос… особенный какой-то.

Она смотрела на него по-новому, с интересом. Гоги смутился, закрыл книгу.

— Ладно, хватит на сегодня. А то засиделись.

— Да ну, ещё почитай! — запротестовал Василий Иванович. — Редко такое удовольствие выпадает.

Но время было позднее, людям завтра на работу. Стали расходиться по комнатам, желая друг другу спокойной ночи. Последней ушла Нина, задержалась в дверях.

— Спасибо за стихи, — сказала она еле слышно. — Очень красиво было.

Гоги остался один на кухне. Допил остывший чай, убрал стаканы. А в голове всё звучали строчки классиков — простые, вечные, человечные. В них была та Россия, которая существовала вне политики и идеологии. Россия души, сердца, памяти.

После чаепития Гоги долго не мог уснуть. В голове крутились строчки прочитанных стихов, лица соседей, тёплые взгляды Нины. Всё смешивалось в какую-то странную мешанину, не давая покоя. В комнате было душно, пахло керосином от лампы.