Книга Художник из 50х, страница 77 – Сим Симович

— Хватит, — проговорил Гоги вслух, садясь на кровати.

Но воспоминания не прекращались. Память тела оказалась сильнее воли. Руки помнили, как держать нож, как бесшумно подкрасться, как убить одним ударом. Ноги помнили, как ползти по-пластунски, перебегать от укрытия к укрытию под огнём.

Самый страшный эпизод всплыл последним. Деревня под Минском, весна сорок четвёртого. Карательный отряд СС расстрелял всех жителей, сжёг дома. Приказ был — взять в плен офицеров, остальных уничтожить.

Но когда Гоги увидел детские трупы у сгоревшей школы, что-то сломалось в его душе. Пленных не стало. Была только ярость, нож и автомат. Он убивал эсэсовцев медленно, мучительно, с наслаждением. Резал, пока те не умоляли о быстрой смерти.

Командир потом долго отмывал его от крови. А ночью Георгий Гогенцоллер плакал в окопе, уткнувшись лицом в грязную шинель. Плакал от ужаса перед самим собой, перед тем, во что превратила его война.

— Боже, — простонал Гоги, хватаясь за голову.

За окном начинало светать. Воспоминания постепенно отступали, растворялись в утреннем свете. Но тело всё ещё дрожало, руки тряслись, во рту стоял привкус металла и страха.

Он поднялся, подошёл к рукомойнику, плеснул в лицо холодной водой. В зеркале отражалось бледное, осунувшееся лицо. Глаза — красные, воспалённые.

«Прошло, — сказал он своему отражению. — Война закончилась. Это только память».

Но память была живой, болящей раной. Каждый раз, когда адреналин будоражил кровь, она вскрывалась заново. Каждый раз Георгий Гогенцоллер заново переживал те ночи, когда убивал врагов холодным оружием в темноте.

Застрекотал пулемёт — резко, оглушительно. Гоги рывком сел на кровати, автоматически нащупывая несуществующий автомат. Сердце колотилось, как бешеное.

Пулемёт замолчал. Потом застрекотал снова — короткой очередью.

Гоги медленно расслабился, понимая. Чей-то будильник. Механический, старой конструкции, с трещоткой вместо звонка. У соседей Петровых такой же.

За стенкой послышались голоса — люди просыпались, собирались на работу. Кто-то кашлял, кто-то бренчал посудой, готовя завтрак. Начинался обычный день обычных людей, не знающих, что такое убивать во тьме холодным оружием.

Солнце поднималось выше, заливая комнату мягким светом. Кошмары отступали, уступая место реальности. Гоги встал, начал одеваться. Нужно было жить дальше, работать, творить. Война осталась в прошлом, как бы ни терзала память.

Но руки всё ещё помнили вес ножа. И это было самым страшным.

Утром Гоги сел за стол с чистым листом, намереваясь продолжить работу над «Снежной королевой», но рука потянулась к другой бумаге. Что-то внутри требовало выхода — тёмное, мрачное, совсем не детское.

Он взял уголь, провёл первую линию, и сразу понял — рисует не для Берии, не для заказа. Рисует для себя.

На бумаге начал проступать Иван-царевич! Не сказочный добрый молодец в расшитой рубахе, а суровый воин в кольчуге и плаще. Лицо изрезано шрамами, глаза — усталые, видевшие слишком много смерти. В руках не златой меч, а обычный стальной клинок, потемневший от крови.

«Откуда это во мне?» — удивился Гоги, но рука продолжала работать почти самостоятельно.

За спиной Ивана вырастал мрачный лес — не просто чаща, а живое зло. Деревья с искривлёнными стволами, похожими на скелеты. Ветви-когти тянутся к герою, пытаясь схватить, растерзать. В глубине леса мерцают злобные глаза — десятки пар, сотни.