Книга Художник из 50х Том II, страница 69 – Сим Симович

— Полгода назад я был наивен, — медленно ответил он. — Думал, что мир можно изменить красивыми картинками и добрыми сказками.

— А теперь?

Гоги посмотрел на дымящуюся долину, где продолжалось сражение.

— Теперь я понимаю — мир меняется силой и волей. Все остальное — декорации.

Крид молча кивнул и зашагал к машине. Гоги пошел следом, не замечая, как его слова эхом отзывались в холодном декабрьском воздухе Кореи.

Гоги сидел в походной палатке, разложив перед собой полевой блокнот. За брезентовыми стенами слышались отдаленные раскаты артиллерии и гул военных машин. Керосиновая лампа бросала неровный свет на страницы, исписанные техническими схемами.

Он взял карандаш, хотел нарисовать что-то простое — корейскую сосну, которую видел утром на склоне сопки. Но рука сама собой начертила контуры очередного робота-амфибии. Потом еще одного. И еще.

— Черт, — прошептал он, откидываясь на складном стуле.

Когда это началось? Когда он перестал видеть красоту и стал видеть только эффективность? Утром, наблюдая восход над заснеженными горами, он автоматически прикидывал, как лучше разместить там огневые точки. Вчера, глядя на замерзший ручей, думал о системах охлаждения для плазменных установок.

Гоги перелистал блокнот назад. Страница за страницей — технические чертежи, схемы вооружений, расчеты боевой эффективности. Где-то в самом конце нашелся единственный набросок живого человека — портрет молодого лейтенанта, сделанный еще в первый день приезда.

Он помнил того паренька — Сашка из Рязани, мечтал стать учителем после армии. Рисуя его, Гоги чувствовал тепло, сопереживание, желание запечатлеть в этих неуверенных чертах всю юность и надежду.

Вчера он узнал, что Сашка подорвался на мине.

И что он почувствовал? Досаду от потери ценного кадра. Размышления о том, не стоит ли заменить пехотинцев роботами окончательно — они дешевле в производстве и не требуют морального духа.

— Что со мной? — Гоги сжал голову руками.

Он попытался вспомнить, что чувствовал полгода назад, рисуя Нину у окна барака. Тогда каждая линия была открытием, каждая тень — откровением о человеческой природе. А теперь люди казались ему деталями большого механизма, который нужно отладить для лучшей работы.

Гоги взял чистый лист, решил нарисовать что-то простое и человечное. Лицо матери. Но линии снова складывались в схемы, пропорции выстраивались по инженерным расчетам, а не по зову сердца.

Он отшвырнул карандаш. Тот покатился по брезентовому полу и затих у входа в палатку.

— Я стал машиной, — сказал он вслух, и голос прозвучал чужим. — Эффективной, полезной машиной.

За стенкой палатки послышались шаги. Вошел Крид, стряхивая снег с шинели.

— Не спите, Георгий Валерьевич? — Он заметил раскрытый блокнот. — Работаете?

— Пытаюсь, — Гоги посмотрел на куратора усталыми глазами. — Но получается только то, что нужно системе.

Крид присел на походную койку, положил трость поперек колен.

— А что нужно вам?

Гоги задумался. Что ему нужно? Месяц назад он бы ответил не задумываясь — творить, удивляться миру, делиться красотой с людьми. А теперь…

— Не знаю, — честно признался он. — Кажется, я забыл, что такое хотеть что-то для себя.

— Забыли или отучились?

— Какая разница? — Гоги закрыл блокнот. — Результат один. Я рисую то, что от меня ждут. Думаю так, как нужно для дела. Чувствую ровно настолько, насколько это полезно.