Книга Художник из 50х Том II, страница 70 – Сим Симович

Крид молчал, разглядывая языки пламени в керосиновой лампе.

Гоги поднялся, подошел к лампе.

— Эмоции — это роскошь, которую не может позволить себе человек, ответственный за судьбы миллионов.

— Судьбы миллионов, — повторил Крид задумчиво. — Внушительная ответственность для художника из барака.

Что-то кольнуло в груди Гоги. Художник из барака. Да, таким он был еще недавно. Голодным мечтателем, который верил, что искусство может изменить мир.

— Тот художник был наивен, — сказал он, но голос дрогнул.

— Зато он был живой, — мягко заметил Крид. — А что скажете о нынешнем?

Гоги посмотрел на свои руки. Те же пальцы, что полгода назад дрожали от волнения над чистым листом бумаги. А теперь они двигались уверенно, расчетливо, как инструменты точного механизма.

— Нынешний эффективен, — ответил он тихо. — Полезен. Успешен.

— И счастлив?

Вопрос повис в воздухе. За брезентом завыл ветер, принося запах пороха и металла.

— Счастье — категория для частных лиц, — сказал Гоги наконец. — Я больше не частное лицо.

Он сел обратно, раскрыл блокнот на пустой странице. Взял карандаш и начал рисовать. Снова робот. Снова схема. Снова мертвая эффективность вместо живой красоты.

И понял, что пути назад уже нет.

* * *

Ветер раскачивал брезентовые стены палатки, когда Крид бесшумно вошел внутрь. Керосиновая лампа дрогнула от сквозняка, отбрасывая пляшущие тени на стены. Гоги сидел над блокнотом, уставившись в одну точку.

— Не можете заснуть? — Крид стряхнул снег с плеч, сел на походную койку.

— Думаю, — коротко ответил Гоги, не поднимая головы.

— О чем?

— О том, кем я стал. О том, что потерял.

Крид достал из кармана потрепанную книжку в кожаном переплете.

— Позвольте прочитать вам кое-что, — он раскрыл книгу на закладке. — Это написал корейский поэт Юн Дон Джу перед смертью. Его казнили японцы в сорок пятом.

Крид откашлялся и начал читать мягким, почти гипнотическим голосом:

— «Небо стало темнее, но звезды все еще горят. Я стыжусь неба и звезд, потому что ничего не сделал, чтобы заслужить это прекрасное имя — человек. Поэтому ветер беспокоит мое сердце…»

Гоги медленно поднял голову. В словах была боль, знакомая до дрожи.

— «Пока не придет утро и не сотрет звезды с небосклона, я не должен засыпать. Тот, кто получил прекрасное имя — человек, должен страдать от бессонницы…»

— Красиво, — тихо сказал Гоги. — И к чему это?

Крид закрыл книгу, убрал в карман.

— К тому, что сомнения в себе — привилегия живых людей. Машины не мучаются вопросами морали.

За стенами палатки раздался далекий рокот моторов. Крид встал, прислушался.

— Похоже, к нам гости, — он поднял полог входа. — Американская колонна, примерно батальон. Идет прямо на нашу позицию.

Гоги подошел к выходу, всмотрелся в темноту. Действительно, в долине двигались огни — фары танков и грузовиков.

— Что будем делать?

— Испытаем вашу разработку в боевых условиях, — Крид взял трость, направился к выходу. — Идемте.

Они пробежали по заснеженной траншее к замаскированной позиции. Там, под брезентовым чехлом, стояла гаусс-пушка — плод совместной работы Гоги и Селельмана. Два метра длиной, изящная, как скульптура, и смертоносная, как молния.

— Вы проектировали ее, — Крид сбросил чехол, включил питание. — Делайте честь своему детищу.

Гоги сел за прицел, настроил наведение. В зеленоватом свете ночного видения американская техника выглядела как игрушечная. Головной танк медленно полз по дороге, не подозревая об опасности.