Книга Сдалась орку по собственному желанию, страница 15 – Мария Авенская

Я делала вид, что не слышу. Вязала травы, сушила коренья, лечила. Варила мазь для тёти Левтины (пятки твердые как корка хлеба — грех не смягчить), привязывала ребенку локоть после падения с яблони.

Вечером, когда печь у Глаши затихла, я шуровала по дому, а внутри всё равно звучало одно слово: вернись.

На седьмой день после сигнальных костров я сорвалась.

— Вернись уже, шкаф ходячий! — выпалила, выливая помои за воротами.

Эхо у амбара дружелюбно ответило:

— Шкаф ходячий!

— Ой, — сказала я и закрыла рот.

— Громко любишь, — заметила Глаша, высовываясь из окна. — Правильно. Чтоб слышали.

— Кто? Степь? — буркнула я.

— Хоть бы совесть некоторых. Всё равно до них не докричишься.

Дни тянулись, как мёд, медленно и липко. Но я работала. Если не работать, то начну думать, а думать — сам знаешь, к чему приводит: к слезам в бане и разговорам с эхом.

Утром трава и настойки, днём перевязки и язвительность по расписанию (иначе пациенты зазнаются), вечером — чай с мятой.

— Мэл, — говорил дядька Петро, — а твоё лекарство от головной боли помогает от зайцев в огороде?

— Если зайцев намазать, — отвечала я. — Но их еще поймать надо.

Мы смеялись и всё равно было пусто.

Так пусто, что когда ночью в окно стукнули, я вздрогнула всем телом, сердце шмякнулось в пятки. Я бросилась к раме, отдёрнула занавеску…

Там кто-то стоял и, к сожалению, не Рагхар.

Тень узкая.

Я отпрянула.

***

Сборщик податей. При полном параде: в куртке, накрахмаленый, с лицом, будто он съел лимон. Приехал как обещал - ночью, но припозднился на несколько дней. Стоило мне только выйти на крыльцо, как он начал:

— Согласно указу княжеской канцелярии, — пропел он, разворачивая бумагу, — в целях безопасности и надлежащего присмотра за лицами с подозрительными признаками… — взгляд очень вежливо задел мой платок, где прятались уши, — …гражданка по имени Мэл переводится под опекунство и направляется в столицу.

— К кому? — я упёрла руки в бока. — К твоей совести?

— К князю, — с удовольствием произнёс он. — Там ей будет обеспечено должное... Тёплая палата, чистая еда, регулярные проверки.

— С какой радости? — спросила я.

— С моей, — ответил он, показав подпись на документе. — Указ подписан.

— А у моей радости спросили? — улыбнулась я зубами. — Где там подпись моего согласия?

Сборщик изобразил сочувственный вздох.

— Девица, не усложняйте. Собирайтесь.

— А если я не поеду?

— Поедете.

Он потянулся вовнутрь — без спроса. За спиной Глаши не было: ушла к соседке с её вечными «он меня не любит, он меня не ценит», лечить сердечно-желчный характер. Я стояла как одинокая ель на ветру. Только кошка рядом, только нож Рагхара в ящике, только ужасно не вовремя всё это.

Сборщик вежливо взял меня за локоть.

— Поехали, — сказал, как будто про прогулку.

— Отвали, — ответила я.

Он потянул сильнее. Я зашаталась, ударилась бедром о край столешницы, Пушинка взвизгнула и сиганула на него, зацепившись за рукав неудачно, соскользнула, но оставила яркую царапину. Дёрнулась снова. Сердце колотилось, как мышь.

— Не усложняйте, — повторил он, и хватка на моем локте стала железной.

— Руки, — прошипела я. — Уберите.

Двор гудел, как улей, в который засунули палку: сборщик податей тянет меня к воротам, бумага «опекунства» хлопает, как полудохлая рыба, Пушинка на моём плече шипит древним кошачьим матом, а у меня под ложечкой пусто и холодно.