Книга Война и потусторонний мир, страница 111 – Дарья Раскина

Петр подхватил ремни, закрепленные у краев корзины, и привязал Лизу, Елисея и даже Лонжерона, чтобы они не выпали при новом порыве. И вовремя. Корзину принялось крутить, словно на детской карусели, а потом и подбрасывать. Ветер взвыл, рванул края продырявленного купола, вздернул шар выше, в поток стремительного урагана, и послал штопором в сторону. Потоки воды теперь лупили со всех сторон, слева мощным разрядом ослепила молния, а потом снова обрушилась темнота. Петр приготовился, но гром все равно ударил так, что отправил сердце в желудок.

Сколько ветер подобным образом играл с шаром, узнать не было возможным. Чувство времени, высоты, расстояния – все потерялось; они могли лететь обратно к бесам или падать прямиком к смертельным землям, но Петр ничего не мог поделать. Промокший до нитки, оглушенный и обессилевший, он сидел, вцепившись в главный рычаг, выхватывал во вспышках молнии фигуры неподвижных друзей и ждал неизбежного удара о землю.

Внезапно раздался скрежет, словно о корзину заскоблили зубы гигантского капкана. Новая молния осветила верхушки деревьев – совсем близко, ветви тянулись, норовя ухватиться. Аэростат протащило, то и дело цепляя. Спуск выровнялся, замедляясь. Только Петр понадеялся на безопасное приземление, как ветер подхватил и ударил кулаком, кувырнул вперед, вбок и опрокинул. Верх и низ поменялись местами, голову резануло острым, корзину бросило и со всей силы стукнуло о землю. Завалило набок. Петр со стоном перевалился через край. Мокрая трава чавкнула, принимая его тело.

Полыхнула молния, что-то зарокотало совсем близко. Петр поднял голову. На самой границе леса могучий дуб с корявыми черными ветвями полыхал, будто рождественский светильник, испуская с порывами ветра россыпи искр. Запахло отсыревшими дровами и жареным желудем.

Петр с трудом поднялся. Он ощупал затылок – крови не было, разве что набухла шишка, отдаваясь звоном в ушах, словно после взорвавшейся рядом гранаты. Дождь все не стихал, заливал глаза, заполнял сапоги и хлюпал под ногами. Петр обтерся рукавом и заковылял к корзине. Когда он растянул узлы, Лиза, бездыханная, упала ему на руки. Устроив ее на траве, он высвободил остальных и попытался привести в чувство. Тряс их за плечи, поднимал им веки, бил по щекам – ничего. И Елисей, и Лонжерон оставались неподвижными. Петр терялся все больше.

Вокруг не было видно ни домов, ни огней, шум дождя заглушал любые звуки, даже если они и были. Но невозможно же, чтобы в месте, где едва ли не каждое дерево носит эполеты, именно в этом лесу не было бы никого разумного, у кого испросить помощи?

– Есть тут кто-нибудь? – прохрипел он, пошатнувшись. И, едва устояв, крикнул: – Y’a-t-il quelqu’un?

Лес молчал – натужно, будто ему удерживали рот ладонью.

Потеряв надежду, Петр поднял Лизу на руки. Двигаясь почти вслепую, он сделал несколько шагов в сторону леса, как вдруг с громким чавком его нога провалилась по самую кромку сапога в грязь и застряла. Намертво. Да что ж за гиблое место?! Петр едва не взвыл от отчаяния.

Рядом затрещало – оглушительно и предсмертно. Огонь, охвативший дуб, взвился в небо, и дерево с тяжелым стоном развалилось пополам, а в вихре брызнувших искр проявилась черная сгорбленная фигура. Угасающее пламя осветило грубое, сухое, словно вырезанное из пня старушечье лицо, ярко-синие паучки глаз и проваленный беззубый рот. «Ведьма», – безошибочно мелькнуло в мыслях. Но если в Живой России это было бы опасностью, то кто знает, возможно, здесь это означало… спасение?