Книга Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе, страница 53 – Аля Кружинина

На следующий день нас с самого утра предупредили, что после уроков снова нужно будет задержаться на классный час. Оказалось, что не только я, но и учительница русского, сопровождавшая нас в поездке, все видела. И даже замечания не сделала, хотя, как учительница, могла бы. Представляю, как бы поступил Димдимыч или директор. При них никто бы просто не посмел. Но русичка всегда была слабой. Ну или просто думала так же, как я, про сор из избы.

Димдимыч все еще отсутствовал, поэтому повторения недавнего ада с арестом в спортивном зале никто не ожидал. Все шло как обычно, никто особо не волновался, пока после уроков в класс не вошел директор Константин Петрович и не попросил рассказать о вчерашней поездке. Встала староста, которую ежегодно выбирали как раз для таких моментов, и отрапортовала, что мы неважно вели себя в Лицее, потому что на самом деле в музее было душно, экскурсия оказалась не очень интересной, к тому же было плохо слышно. Директор уточнил, что значит вели себя неважно. И староста, ни на секунду не задумавшись над ответом и глядя ему прямо в глаза, заявила, что ребята шептались, отвлекались и плохо слушали экскурсовода и та, видимо, обиделась и пожаловалась. Не упомянув ни словом про пиво, староста замолчала и села. Молчали все. Я растерялась и не знала, что теперь делать. На собрание почему-то не пришла русичка, которая тоже все видела. Неужели так вот все и закончится? Константин Петрович разглядывал класс и как будто чего-то ждал. Меня заколотило. Обида за вчерашнее и желание воздать нарушителям по заслугам перевешивали внутри меня страх пойти против класса и оказаться совсем одной. Я редко врала. Мама всегда просила говорить правду, и я не научилась врать. То есть могла, но неумело. Я признавала ложь во имя спасения – она была естественной. И всегда считала, что нужно говорить правду, но в каких-то случаях можно недоговаривать. Да, сейчас класс недоговаривал. Но почему-то этот случай мне показался особенным. Они были не правы и должны были ответить за то, что произошло вчера.

– Значит, все? И никто ничего не хочет добавить к сказанному? – услышала я слова директора сквозь монолог в моей голове.

И тогда я встала и все рассказала. Про то, что произошло вчера. Выразила свое мнение по этому поводу и открыто обвинила класс в вандализме. При всех, не прячась за спинами и не ябедничая директору на ухо. Просто сказала правду, потому что не могла молчать. Зачем я тогда это сделала? Можно ли было поступить как-то иначе, чтобы не идти против большинства? Наверное, можно, но я в тот момент не видела другого выхода. Я уже знала, что после мне придется туго. Но ведь мне и до этого было несладко. Я не могу защитить себя, думала я, но я могу защитить моего любимого Пушкина. Это был мой личный манифест. Так я сказала всем и Мишке (в первую очередь Мишке), что я их не боюсь и что я просто так не сдамся. Это был мой ответ на объявление войны.

Дальше директор уже все выяснил сам и, кажется, по итогу вызвал в школу родителей тех, кто принес пиво на экскурсию. Но все это уже было неважно. Все это уже было о другом. Как я и предполагала, теперь от меня отвернулось большинство класса. Мишкина война против меня продолжилась и нашла поддержку в рядах обиженных мною будущих алкоголиков. Класс поделился на две партии, даже на три. На моей стороне были немногочисленные девочки-отличницы и Лена, которая до сих пор держалась в классе обособленно и никогда ни с кем не конфликтовала. Мишка и прочие «потерпевшие», конечно же, превосходили нас по всем параметрам. Их было больше, и с Мишкой они были сильнее. Третья партия – к моему большому сожалению, там были Заяц и Вася – состояла из тех, кто предпочитал не вмешиваться. Заяц с Васей, кстати, не ездили в Лицей – просто прогуляли этот день и в разборках остались в стороне.