Книга Призрачная империя, страница 37 – Рина Харос

– Потому что до тех пор, пока свежи память и воспоминания, человека нельзя похоронить и стереть из памяти. Мне кажется, именно это помогает душам по ту сторону чувствовать себя живыми даже после смерти, – внезапно произнес священник с грустью в голосе.

В повозке повисла тишина, пропитанная, к моему удивлению, гармонией – будто нам с отцом Дмитрием необходимо было обдумать слова друг друга и вынести для себя определенные выводы относительно дальнейшего общения. Я не знал, откуда появился этот мужчина, который сейчас вез меня в пансионат. Об этом заведении, словно рой пчел, летали устрашающие слухи, но казалось, что именно так и должно быть, когда находишься вдали от дома, один, с грузом сожаления и обиды.

– Должен сказать, что я впечатлен, Гриша, – отец Дмитрий первый нарушил тишину, – в свои шесть лет мыслишь так, как не сможет рассуждать взрослый человек, повидавший жизнь. С таким разумом и подходом к жизни и умершим ты сможешь свернуть горы и устроиться при императорском дворе.

Я прыснул и прикрыл рот рукой, чтобы заглушить нервные смешки, рвавшиеся наружу.

– Вряд ли это возможно – кому нужен будет ребенок из бедной семьи, который толком и не умеет ничего?

– Ты недооцениваешь себя, но постараюсь убедить, что внутри каждого горит свет, который необходимо лишь единожды увидеть, чтобы позволить разгореться и даровать любовь сердцам, где затаились страх, ненависть и зависть.

В ответ я лишь пожал плечами, не надеясь, что в темноте отец Дмитрий увидит жест. Карета резко остановилась, отчего я пошатнулся и чуть было не налетел на старца, который с силой, неподвластной мужчине его возраста, схватил меня за руку, предотвратив падение. Дверь распахнулась, и яркий свет уличного фонаря ударил в глаза, заставляя зажмуриться. Прикрыв лицо руками, осторожно выбрался наружу и осмотрелся – пустошь, ночь, яркие звезды над головой, ставшие безмолвными свидетелями моего разочарования в людях, которых я считал семьей.

Рядом с каретой стояла невысокого роста женщина лет шестидесяти – серебристого оттенка волосы забраны в тугой пучок, черная униформа монахини и множество морщин, покрывавших лицо подобно бороздам. Она сложила руки на животе и внимательно вслушивалась в наставления отца Дмитрия, которые я предпочел пропустить мимо ушей, надеясь, что женщина введет меня в курс дела позже.

Когда я рассматривал стены пансионата, внутри меня не разрасталась тревога, наоборот – странное чувство единения с этим местом растекалось по венам, проникая под кожу. Мужская рука легла на плечо, но я даже не дрогнул, кажется, уже привыкая к подобному жесту отца Дмитрия. Обернувшись, встретился с ним глазами и впервые за все время улыбнулся – искренне, почти что счастливо, чувствуя, как немеет лицо от эмоций. Мужчина ответил тем же и молча кивнул головой в сторону входа в пансионат. Я быстро схватил из повозки казанок и, прижав к груди, как главное и единственное сокровище, последовал за монахиней, которая уверенно ступала по ночным закоулкам священных мощей.

Улица осталась позади, и взору открылись выкрашенные в сероватый оттенок стены пансионата, нагоняющие тоску, которую я старался отмести тут же, не позволяя этому чувству занозой засесть в сердце. Женщина прошла пару пролетов и остановилась около деревянной двери с железной ручкой. Я встал рядом, продолжая прижимать казанок к груди, не до конца понимая, что от меня требуется. С минуту мы смотрели друг на друга, пока монахиня не сдалась под натиском моей робости и сама не отворила дверь, пропуская внутрь. Сделав пару неуверенных шагов, обернулся и безмолвно спросил у нее, действительно ли это моя комната, на что получил уверенный кивок.