Книга Сильвер, страница 94 – Оливия Левез

– Последней скульптуры? – переспрашиваю я.

Финч вздыхает:

– Для ее выставки. Она хочет создать нечто впечатляющее, с чего после торжественной речи для пущего эффекта можно будет сдернуть покрывало. Она не уверена, что ее горшков достаточно для того, чтобы вызвать «о-о-о».

– О-о-о-о, – протягивает Дудлс. – О-о-о-о, о-о-о-о, о-о-о.

– О’кей, хватит оканья.

– Мама всегда сердитая. – Дудлс раскрашивает свою картинку, скрипя фломастером. – Полагаю, это потому, что она художник в творческом кризисе.

– Дудлс, – говорит Финч. В его голосе укоризна.

– Но так и есть. Ты сам всегда так говоришь. – Она снимает колпачок с «сахарного сиреневого». Переключается на «мятный макарон».

Финч вздыхает:

– Ей просто не хватает идей для скульптур. Поэтому она все время пропадает в своей мастерской. У нее творческий кризис.

– И нас не кормит. – Дудлс вскакивает со стула и берет печенье из банки-Далека.

– Она работает, – настаивает Финч. – Просто с тех пор, как ей дали зеленый свет, она чувствует давление. Ей нужно закончить свои произведения.

Дудлс зевает.

– Ей бы рисовать что-то, что похоже на реальные вещи. Как я. – Она сползает со стула и прикрепляет к холодильнику законченный рисунок. – Я собираюсь посмотреть три-четыре серии «Суперкоманды Санджея», а потом…

– Эм, Дудлс, ты разве не в курсе, что тебе завтра в школу?

– Ну, мамы же с нами нет, чтобы запретить? – Дудлс берет еще два печенья и уходит из комнаты. Мы слышим, как она топает, взбегая наверх.

Финч смотрит на меня так, будто хочет что-то сказать. Я чувствую себя неловко после недавнего эпизода и избегаю смотреть ему в глаза.

– Ну ладно, мне пора на работу, – бормочет он и отходит от кухонного стола.

После того как он уходит, я чувствую себя опустошенной. Я решаю посмотреть, что там делает Стелла в своей мастерской, над чем она работает.

Когда я захожу внутрь, руки Стеллы опущены глубоко в ведро. Она лепит влажные кусочки чего-то на изогнутую проволоку. Вокруг нее расставлены банки с разноцветными пуговицами, овечьей шерстью, одеждой, носками, шнурами; валяются сумки с пластиковыми бутылками.

– Остатки, – говорю я.

Она поднимает голову:

– Что, милая?

– Собранные остатки. То, что люди оставляют после себя.

Она следит за моим взглядом.

– Ну, думаю, можно и так сказать. Вот только они больше не должны быть просто «остатками», как ты говоришь. Большинство из них должны стать цельными произведениями. Если я их, конечно, когда-нибудь закончу. Если.

Она произносит последнее слово так, как будто это ее личный враг.

– Я могу чем-то помочь? – спрашиваю я. Указываю на ведро. – Могу сделать еще этой хлюпи.

Она смеется:

– «Хлюпь». Хорошее слово. Хлюпь. Хлипкий. Хлюп, ляп, тяп. – Она начинает подражать звукам мокрого. В ее голосе – боль. Ее глаза наполняются слезами. – Извини. Прости. – Она тяжело, прерывисто вздыхает. – Боже, не знаю, что на меня нашло.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти. Я сделала только хуже, не лучше.

– Да.

Я поворачиваюсь обратно.

Она смотрит на меня:

– Да, ты можешь помочь. Я занимаюсь папье-маше, и мне надо сделать еще несколько. Было бы здорово, если бы ты осталась и помогла мне. Спасибо.

Она показывает мне, как рвать газету на полосы, смешивать ее с цветными кусочками ткани и обойным клеем.

– Иногда я еще добавляю семена и пуговицы. Для фактуры. Я пытаюсь прочувствовать, что они из себя представляют.