Книга Где распускается алоцвет, страница 80 – Софья Ролдугина

– Ну, обычно не сплю…

– Отлично! Тогда ждите! Много вещей не берите, мы одним днём! – радостно подытожил Дрёма.

И повесил трубку.

Алька в прострации уставилась на собственный телефон, соображая, как вообще умудрилась на это согласиться. Технически она и не соглашалась, просто Дрёма повёл разговор так, словно она согласна, и…

– Ешь, макароны остынут и станут несъедобные, – вздохнул Айти, уставившись в собственную тарелку. – Ты как ребёнок. Будь осторожнее, мужчины очень коварны.

Алька только кивнула.

Возразить ей было совершенно нечего – ни по первому пункту, ни по второму.

У Горислава Дрёмы имелось по крайней мере одно неоспоримое достоинство: он был безупречно пунктуален.

Других плюсов в нём Алька, если честно, вот прямо сейчас не видела.

Он позвонил в дверь ровно в девять часов. Алька, зевая, ковыряла оладьи с клубникой и сгущёнкой. Вчерашние, но их это совсем не портило, наоборот, они подсохли, когда разогревались, и стали даже вкуснее… Но после почти бессонной ночи всё равно аппетита не было, верней, он не проснулся ещё, и завтрак приходилось в себя силком запихивать. Айти лопал одну клубнику, сославшись на то, что обычная еда ему в целом не особо и нужна, просто запахи нравятся; Алька подозревала, что он её просто опять дразнил – хотя бы потому, что облизывал то пальцы, то ягоды.

Впрочем, может, и не дразнил – у него, похоже, и без всяких осознанных усилий и коварных намерений был что ни жест, то разврат.

«А ведь Айти не делает ничего такого, ну, откровенного, с тех пор как мы поговорили, – подумала она вдруг. – Самое большее мы целуемся… Но всё равно такое чувство, будто мы парочка и встречаемся взаправду».

В эту ночь он впервые никуда не исчез. Сказал, что останется присмотреть за Алькой на случай, если снова явится Костяной… сказал – и бесстыже забрался к ней под одеяло. Обнял, притягивая к себе, чмокнул в макушку и фыркнул щекотно: «Спи».

Алька честно пыталась, но сердце колотилось как бешеное.

У Айти тоже.

Они лежали так, как идиоты, и даже пошевелиться боялись, чтоб друг друга не спугнуть. После полуночи ливанул дождь; стало погромыхивать – эта осень оказалась щедрой на поздние холодные грозы… Алька постепенно начала засыпать, а потом от очередного раската грома заорала сигнализация у машины во дворе, и сон как рукой сняло. Часа в три вдруг ужасно захотелось пить, и пришлось прогуляться до кухни; когда Алька вернулась, то Айти лежал в той же позе, в какой она его оставила, и смотрел в никуда остекленевшим взглядом, как ростовая кукла, только тёплая, дышащая.

Это было немного жутко.

Алька растерялась, не зная, что делать; он словно бы и на неё глядел, а словно бы и мимо…

«Как проклятый», – подумалось внезапно.

На негнущихся ногах она пересекла комнату и с трудом – казалось, что коленки вот-вот заскрипят, – села у кровати. Положила Айти руку на лоб и прошептала очень-очень серьёзно:

– Чиста поля посередь ходит толстенький медведь; думы, беды и тревоги унесёт медведь в берлогу, там их с мёдом скушает – сразу станет лучше. Шух-шух! – и она обмахнула его лоб кончиками пальцев, сдвигая золотистый локон.

Айти беззвучно хохотнул, и глаза у него наконец стали живыми.

– Почему толстенький-то?

– Потому что мама только толстеньких умела рисовать. Ну и так смешнее… – ответила Алька, забираясь обратно под одеяло. – Знаешь, я думаю, что тебе нужно чаще делать то, что хочется… Ой. Ты чего?