Книга Пленница Кощея, страница 17 – Полина Змееяд

Замолчала я, отдрожали под высоким потолком звуки голоса, пальцы по струнам в последний раз пробежали и тишина накрыла большой зал тяжелым пологом.

Гамаюн на меня удивленно глядел: догадался ведь, паршивец, что его защищаю. Кощей и глаз от стола не поднял, советники же переглянулись и засовещались: теперь не крикливо, а так тихо, что и я ничего почти не слышала.

Вскоре поднялся Финист, горло прочистил и заворковал низким голосом.

— Позволь нам, царь Кощей, высказать общее решение.

Кощей рукой мазнул и на спинку стула откинулся. Вроде бы и возвышался над ним Финист, да царь на подданного все равно как будто свысока смотрел.

— Впервые Гамаюн так набедокурил, да и от смерти его толку нам никакого нет. Пусть же скажет он сейчас, какая судьба для гостий твоих, царь Кощей, лучше будет, а потом триста лет границу леса охранять будет, и биться не на жизнь, а на смерть с теми, кто закон древний снова нарушить захочет и к живым выйти попытается. Коли сам Гамаюн второй раз на людских девок позарится, то перед Законом мы его защищать больше не станем!

Остальные советники кивнули согласно, Милавушка ахнула тихо и разулыбалась. Да и мне на душе легче стало: удалось отговорить советников от душегубства.

— Коли вы все на том сошлись, приговор ваш принимаю, — кивнул Кощей и к Гамаюну повернулся. — Ты — посмотри на девиц и скажи, какая судьба для них лучше.

Гамаюн поклонился низенько, благодарностей Кощей и советникам немерено наговорил, а потом к Милавушке повернулся. Долго он смотрел на нее янтарными птичьими глазами, в которых будто дымка странная стояла. Долго думал, так и эдак голову наклонял, и заговорить пытался, да все ж замолчал, ни звука не проронивши.

Я уж и волноваться начала: неужто Милавушке не сыщется подходящего дела? Не тунеядка ведь она, не бездельница, в руках у ней любое мастерство горит!

— Будешь ты, Милава Ильинична, дочь купеческая, чудные ковры ткать, на которых, как в воде озерной, станет жизнь людская и навья отражаться. Только трудно тебе дастся то мастерство, слезами горькими и кровью. Но не печалься: коли все испытания выдержишь, самой славной мастерицей во всех трех мирах станешь.

У меня аж сердце похолодело, Милавушка побледнела и на меня испуганно глянула. Я к девочке подошла, обняла ее и приласкала. На Гамаюна же грозно посмотрела: ишь чего удумал — девку пугать! А пернатый моего взгляда грозного будто и не заметил: оглядел меня задумчиво, так и эдак голову наклонил и все мне казалось, будто шея его сейчас переломится. Потом рукой махнул, К Кощею повернулся и молвил:

— Хоть бы и на всю жизнь меня на границу отправили, но о судьбе Ядвиги Еремеевны я сказать не посмею: уж больно боюсь удачу нашу спугнуть.

Поклонился Гамаюн низенько, и из залы вышел, дверь за собой тихонько притворив. Никто его не остановил.

Ничего дурного птица вещая не сказала, да страшно мне отчего-то сделалось: коли указал бы Гамаюн, что мне делать, так я бы за работу и принялась, ни слез, ни крови бы не пожалела. Но теперь я перед будущим неизвестным, будто перед бездной черной стояла, и страшно было в нее шагнуть.

Пир меж тем продолжился. Я от Милавушки не отходила, утешала ее, по головке гладила, сладости иноземные ей подкладывала, да неспокойно было у нее на душе: девочка моя забот не знала, в отцовском доме жила, да не было б печали, кабы не случилась на нашу голову беда в ту злосчастную купальскую ночь.