Книга Откупное дитя, страница 11 – Юля Тихая

Один кувшин всего. Не может быть, чтобы волхвам было дело до всего-то одного кувшина!

И я говорю ему:

— Хорошо.

Грач довольно кряхтит, а потом косится на меня так, будто думает, что я представляют красочно, что со мной сделают волхвы, если поймают.

Но вместо этого я гоню от себя совсем другую мысль. Он же плескался в озере, этот грач, купался в серебряной воде. И отражение у него было совсем не птичье.

✾ ✾ ✾

— Плакать по заказу умеешь?

— Как это?

— Ну как девочки делают. Решила — поплакала. Умеешь?

— Не умею, — твёрдо говорю я. — Никто не умеет!

— Ну уж — никто…

Грач теперь едет на моём плече, нахохленный и важный. Я предлагала ему самому лететь, но он отверг это так гневно, словно я предложила ему в бане на мужиков глазеть. На мои коленки грач, к слову, пялился, и ничего ему не мешало.

Когда мы собрались уходить, русалки засуетились, забегали, и самая младшая принесла мне платье — правда, такое, что в нём ни перед кем кроме высших сил и не покажешься. Платье то было, как сеть, сплетено из тонких озёрных трав и усыпано лепестками. Грач наряд с благодарностью отверг, а мне страсть как хотелось его надеть, но и страшно было — жуть.

Тогда средняя русалка попросила озеро помыть мою рубаху, и вода, покорная её рукам, взметнулась вверх волной и прошла меня насквозь, забрав с собой грязь и пыль. А Анфиса подняла пару липовых листьев, помяла их в ладонях, дунула и отдала мне крошечные тонкие башмачки.

— Нехорошо-с, — прокряхтел грач.

Он вообще всё время недоволен и поучает меня, где надо и где не надо.

— Я, — важно говорит он, — связан с великими силами, и явился к тебе не просто так!

— А зачем?

На это грач зыркает грозно и таинственно молчит.

— Хорошо, — миролюбиво говорю я, крутясь среди кустов и выбирая дорогу поудобнее, — а зовут тебя как?

— Можешь продолжать звать меня «мессир», мне понравилось.

— Но ты же не мессир! Ты же не от Отца Волхвов, у тебя должно быть имя. Или что, нету?

— Может, и есть.

— И? Ну?!

— Под ноги смотри, балда.

Я мстительно подпрыгиваю так, чтобы он свалился с плеча. Но грач только вцепляется глубже и больнее.

Ночью мы шли по тропинке, совсем худой, малохоженной, но всё-таки тропинке. Она была на звериную похожа больше, чем на людскую, и вилась кольцами. А сегодня пробираемся через лес напрямик, хорошо ещё, что березняк стоит пустой, без подлеска, и лишь кое-где приходится обходить то поваленные деревья, то отдельные пятна кустарников.

В животе у меня урчит от голоду. Грач иногда снимается с плеча, скачет по веткам, потом возвращается и чем-то хрустит. Я уже тоже готова похрустеть чем попало. Летом нужно и правда быть дурочкой, чтобы голодать в лесу, но по пути мне попалось только мелкое семейство сыроежек, а отклоняться с дороги грач не разрешает.

— Ты чего, жрать их будешь? — гадливо спрашивает грач.

У него из клюва торчит тоненькая членистая лапка.

— Буду, — храбро говорю я и вгрызаюсь в розовую шляпку.

В заимке сыроежки сушат или жарят, по-всякому, и они не так чтобы очень вкусны — но и не гадкие. А сырые они горчат, только запах сладкий. Я пытаюсь представить, что это и не гриб даже, а наливное яблочко, но получается одна ерунда.

— Вкусно? — ядовито спрашивает грач.

— Не очень, — я вздыхаю.

— Ну балда!.. Лучше бы плакать поучилась, всё больше толку.

Плакать я и так умею. Но только честно, когда грустно, а не когда надо. А грачу хочется, чтобы я в нужный момент пустила одинокую крупную слезу. Он вообще видел когда-нибудь, как живые люди плачут?