Книга Откупное дитя, страница 12 – Юля Тихая

— К вечеру дойдём до скита, — выговаривает грач недовольно. — Закат переждём, а потом ты постучишься в ворота, поголосишь и пожалуешься, что тебя батька под приезжего без брака подложить вздумал.

Я передёрнулась.

— Во-от, молодец, именно так! Только жалобно, жалобно. Потом падёшь на коленки… только тут не падай, разобьёшь. Заплачешь в голос, как тебе жизнь не мила, ни семечка весь день не емши и переночевать негде. Потом молись. Молиться умеешь?

— Умею…

— Вот, постарайся. У волхвов сердечко дрогнет, они тебя пустят и краюху хлеба отрежут. Ты там поплачь, пока всем не надоешь, а в ночи иди за благодатью.

Я вздыхаю. Я ещё ничего не сделала, а мне уже очень стыдно. Получается ведь, это не просто воровство: я украду что-то очень ценное у людей, которые вызовутся мне помочь. Всё это очень, очень нехорошо.

— Без благодати останешься порочной, — пугает грач. — И тогда Отец Волхвов тебя съест.

— Где её найти? — неохотно спрашиваю я. — Благодать.

— Я тебе план нарисую, как на обед остановимся.

— На обед?!

— Ну такой, там земляничная полянка есть.

Может быть, грачу только и надо, чтобы я шагала бодрее. Если так, ему всё удалось, потому что иду я и вправду быстрее. И довольно скоро березняк заканчивается, я по пояс тону в залитых солнцем стеблях, а за ними — проплешина, полянка с низкой, будто скошенной травой. Только то не простая трава, а земляника.

Я падаю на колени, рву ягоды руками и какое-то время только и делаю, что жую. Грач пристраивается на пне в стороне, топчется там, чем-то шумит.

— Ну что, ты умеешь немножко думать?

Хочется съязвить, но в желудке лежит земляника, и от этого я становлюсь к нему более благосклонной. Оказывается, грач отыскал кусок голой земли, выровнял её и притоптал, а потом нарисовал клювом прямоугольники.

В нашей заимке скитом называли сруб, в котором жил старый полусумасшедший волхв. Как его имя по правде, никто не знал, и в заимке его прозвали Косоглазым. Косоглазый носил крапивную рубаху, следовал обетам безбрачия, строгого поста и усиленной молитвы и иногда прибредал в заимку, где сыпал бессвязными словами и просил хлеба.

Ограбить Косоглазого было бы стыдно, но хотя бы не очень страшно. Но то, что нарисовал грач, никак не могло быть скромным хозяйством одинокого волхва. Здесь было не меньше двух дюжин строений и забор с башенками.

— Большой какой, — зачарованно говорю я.

Грач гаркает, как будто я сказала что-то скабрезное и смешное.

— А это где такой? Я не слышала, чтобы в наших местах были такие скиты. Это мы к болотам ушли? Или куда?

— Куда надо, туда и ушли.

— А заимка отсюда в которой стороне?

— Тебе какая разница, — ворчит грач.

И я сдаюсь. И выслушиваю всё то, что мне нужно будет наврать (страшно сказать, но я никогда-никогда не говорила даже за месяц не говорила столько лжи, сколько здесь нужно сказать за несколько минут!). Потом грач долго вычерчивает на своём плане линии и заставляет меня выучить наизусть: большой прямоугольный дом за воротами — это трапезная, там меня на ночь оставят на чердачке. Из трапезной есть ход на кухню, а оттуда в жилое подполье, но мне туда не надо. Мне надо из кухни выйти в птичий двор, его пройти насквозь и дойти до высокой круглой башни. Она обведена трижды кольцами: синим, белым и жёлтым, и все три нужно перепрыгнуть так, чтобы не коснуться линий. Башню запирают, но ключ держат за бочкой с дождевой водой. Потом по лестнице вниз два пролёта, там и будет благодать. Берёшь её и несёшь вот сюда, здесь и встретимся!