Книга Откупное дитя, страница 14 – Юля Тихая

А грач ещё твердит — реви! Горше реви, громче! А чего тут реветь, скажите пожалуйста? Тут смеяться надо.

Нет, это всё совсем не годится!

Кого и правда до слёз жалко, так это не дурочку из Боровухина, а настоящую меня. У меня и так жизнь была — совсем не сахар: мало радости быть в своей заимке откупным дитя и ждать от рассвета до закату, пока коса отрастёт, и родня отдаст меня Отцу Волхвов. Так мало того: уж быть съеденной я постаралась бы как-нибудь, это страшно, но хотя бы быстро. А теперь-то как быть? Куда идти, в одной нижней рубахе? Что делать, если я дурная, проклятая, да ещё и ничего не умею? Вот выпью я краденой благодати, стану приличной девицей, достойной. Но платья-то у меня от этого не появится. И пойду я… куда пойду?

У меня волосы рыжие, как сам порок, а на ногах — колдовские башмачки, что для меня русалка из липового листа сделала. И рубаха некрашеная на голое тело. Зайду в посёлок — так сразу погонят, как последнюю дрянь, и спасибо, если не повесят. Кто поймёт, что я коснулась благодати и честная, а не покорная нечистой силе куколка? Кто поймёт, что я человек, а не лесовуха?

Да даже если я башмачки под кустом спрячу, а платье добуду где-нибудь. Чужая девка, не ясно откуда пришла, одна да по большой дороге. Никто ничего не подумает обо мне хорошего, одно только плохое.

Нет, нет; к людям мне путь заказан. В посёлке мне не устроиться даже приживалкой, даже если поклянусь работать ночи напролёт. Может быть, я могла бы пойти к волхвам… но после того, как украду целый кувшин благодати, мне никогда не заслужить их прощения. И что же тогда — куковать в лесу, в одиночестве, до конца своих дней?

Я, может, и смогу летом устроиться как-то. А зимой как? Одной мне не пережить зимы. Я замёрзну насмерть, или высохну с голоду, или стану добычей волкам или нечисти.

Лучше бы Отец Волхвов всё-таки меня съел!

От этого я всхлипываю. Глаза никак не хотят плакать, зато нос течёт за них за оба. Я размазываю сопли по лицу и барабаню в ворота скита.

— Помогите, — жалобно прошу я. — Помогите…

Ворота выглажены сотнями касаний, и я то стучу в них, то, ослабев, скребусь. С башни кто-то выглядывает, пугая тени и закрывая от меня свет.

— Чего тебе, девка? — басовито спрашивает тёмная фигура в башне.

А я пищу:

— Помогите…

Я всхлипываю горше прежнего. Ладони жжёт, ноги гудят. Я готова даже нечестно заплакать, лишь бы только всё это кончилось, и можно было отдохнуть хоть немножко.

За воротами что-то шуршит, стучит, что именно — не понимаю. Наконец, сбоку открывается калитка, и пуганые тени разбегаются в стороны от фонаря.

Там, в калитке, стоит волхв. Большой, бородатый, но совсем ещё не старый, и борода у него не седая, а русая. Лицо доброе, а ладони квадратные.

На волхве глупая одежда, в пол, как платье ленивой девицы.

— Помогите, — шепчу я и валюсь на колени, как велел мне грач.

— Встань, земля холодная. Я волхв Среброглазый, а ты кто будешь?

— Нейчу-утка, — жалобно тяну я, а потом вспоминаю и вру: — из Боровухина!

Но дальше ложь, которую придумал грач, совсем нескладная, и я сочиняю на ходу по-своему:

— У нас гули завелись на погосте. Двоих задрали уже, мужики их видели, здоровенные! Староста за ведуном велел послать, пока не приехал — запереться по домам и сидеть, чтобы никого больше не сгрызли. Мы сидели, боялись, я уже и присыпать начала. А тут завыло, заскрипело, когти в окна, страшно — жуть! Батя сказал, пусть лучше одного задерут, чем всех сразу. И за порог меня выставил!