Книга Откупное дитя, страница 124 – Юля Тихая

Лиц я никаких не узнаю. Я не больно-то хороша с ними, с лицами. И даже те, кто кажутся знакомыми, все какие-то не такие, непривычные, а вон того старика я и вовсе никогда не видела, — приехал откуда, или может совсем всё запуталось в моей памяти?

Нас принимают хорошо, с уважением, и много благодарят за избавление от упыря. Я читаю порядочно заговоров и проверяю, что нигде на домах нет дурных знаков. В посёлке гуляет сила, но пустая ещё, диковатая. Старшина отдаёт Чигирю деньги, перекладывает в ладони по монетке, вздыхая и пытаясь, видимо, сбить цену, но Чигирь величественно не замечает этого, — а его жена приносит мне каравай и свёрток с пирожками.

В нашем доме всегда был невкусный хлеб, а этот пышный, под румяной корочкой.

Я убираю дары в фургон, ссаживаю Сойта на колени Жатке, да и бреду вдоль заборов.

Странно, но мне совсем не горько сюда возвращаться. Всё это давно прошло и потеряло значение, и пусть я всё ещё несу в себе то, что мне отдали, пусть шрамы от той боли во мне навсегда, — а время всё-таки лечит, и нет во мне теперь к родным ни обиды, ни злости.

Любви и прощения, впрочем, нет тоже. Но здесь их никто и не ждёт. А мне давно есть, кого любить и для кого хранить в сердце тепло.

Из-за забора брешет собака, потом принюхивается, скулит и забирается в будку. Я стою какое-то время, гладя взглядом свой бывший дом и нарядную занавеску в его двери, но так и иду дальше, не постучав. Касаюсь рукой старого дуба, взвешиваю на ладони веточку вишни, уворачиваюсь от переругивающихся гусей. Нужник так и стоит на отшибе, один на четыре двора…

— Госпожа… госпожа.

Я затягиваю пояс и хмурюсь. Не больно-то разумная это идея, ловить ведьму у самого сортира. Тут и у простого человека может плохое слово вырваться, а я, если скажу что — так ведь и не отмоешься.

Женщина мнётся, оглядывается. Она совсем юная, а живот уже на глаза лезет, — но в наших местах никого не удивить ранним браком. Опухла вся, и черты лица поплыли, но всё равно видно: красивая, ладная. Коса только жидкая, даром что цвета зрелой пшеницы.

— Госпожа, — бормочет женщина, — не знаю даже, как и обратиться…

— Прямо говори, — велю я. — Отойдём только отсюда.

И веду её сама к колодцу. Она семенит за мной, озирается, крутит в руках передник. И говорит робко:

— Госпожа, я ведь… я откупное дитя ношу. Липа зацветёт, где-то там, бабка говорит, и рожать. И я, я спросить хочу… что с ним бывает потом? С дитём?

Я смотрю на неё с сомнением. Потом оглядываюсь, ощупываю пальцами рукоять колодезного ворота. В лето моё пятое или шестое пьяный придурок отмахивался здесь топором от своих тварей, долбанул — четвертушку отрубил… а тут ничего, целая ещё рукоятка-то. Добротная, многими ладонями выглаженная.

— Ничего, — отвечаю я честно, — не бывает. Если родится мальчик, может статься, ведун заберёт в ученики. А если девочка — то умрёт. Что ещё может быть с младенцем в лесу?

— А… а по ту сторону?

— Нет для такого дитя другой стороны.

Она всхлипывает. Жуёт губу. И тянет жалобно:

— Девочка будет…

— Почём знаешь?

— Знаю.

Я киваю. Небо стоит над нами высокое и прекрасное, как бывает только в начале лета.

— Госпожа, а нельзя ли… нельзя ли что-нибудь… чтобы…

Усмехаюсь.

— Чтобы всё дурное осталось в роду?

— Чтобы как-нибудь, — смущается она.

Она молодая совсем, глупая. Ей и себя жалко, и ребёнка, и ослушаться страшно, а со мной разговаривать — ещё страшнее. А я давно хожу ведьмовскими дорогами и ничего не делаю больше, пока не попросят прямо.