Книга Откупное дитя, страница 120 – Юля Тихая

Она так и сидит на земле у подгнившего ствола мёртвого дерева, в пыли и влажноватых палых листьях. На платье тёмные пятна от давленых ягод и грязи, на лице царапины, волосы — всё равно что гнездо. А кожа светится перламутром, звериные уши нервно стригут, поворачиваясь на каждый шорох, и чёрные когти на руках блестят лезвиями.

Чигирь вышагивает рядом по-птичьи, взад-вперёд, взад-вперёд, оглядывается нервно, посматривает на ночное небо. Я знаю, у нас мало времени, времени никогда не бывает много. Но нельзя ведь вести её силой? Не должна ведьма учить людей жить, пока они ни о чём не спрашивают; не должна ведьма причинять им добро, какого они не хотят.

Я протягиваю девочке свою ладонь, и она робко вкладывает в неё свою руку.

— Идём, — повторяю я ей и помогаю подняться. В животе больно. — Не бойся.

Все людские места засыпают на ночь, укрываются тишиной и сонным дымом, прячутся в тенях, терпеливо дожидаясь утра. А лес ночами такой же живой, как и днём. Иной, но помнящий себя, дышащий, полный звуками и волей. Шепчутся о чём-то деревья, ухает сова, скользит по ветвям хищная тень. Сочатся колдовством травы, журчит в темноте искрящийся смех лесной девы, и грань между той стороной и этой истончается, точно пузырь, и сквозь неё мерцает великая дивная сила.

Ночь чернеет. Тени становятся глубже. И пахнет иначе, и дышится иначе, и все вокруг — невидимые глазу, но ощутимые ударами сердца, — склоняются в молитве.

— Ты точно помнишь дорогу?

Чигирь нервно пожимает плечами. Деревья вокруг стоят чёрные и одинаковые, он крутится, торопится, суетится, пытаясь разглядеть на земле следы. Я задыхаюсь, в груди что-то колотится, и на смену холодному онемению в ране приходит жаркое, невыносимое.

Нужно зашептать её заново, отмерить себе капель… и я приваливаюсь к дереву, цепляюсь за кору.

— Нейчутка!

— Возьми Жатку, — прошу я Чигиря, с трудом хватая ртом воздух. — Поищите ленты… я заговорю пока, вы позовёте…

— Давай я.

— Знаки ищите… куда мы пойдём без них? Иди, иди!

Чигирь снова смотрит в небо. Тени становятся всё чернее и страшнее, а лицо у него — совсем белое. Жатка держится за мой платок и вся дрожит, уши прижаты к голове.

— Мы вернёмся, — стискивает зубы Чигирь.

Он оттаскивает от меня девочку, идёт быстрым шагом, тянет её за собой, объясняя что-то на ходу.

Я могу теперь не сдерживать стон и стекаю по стволу дерева вниз. Всё вокруг кружится, по лбу катится пот, а в моей ране, кажется, заперто солнце. Сдираю с себя повязку безжалостно, морщусь и хнычу, тёмное и мокрое льётся по горячей коже. Я шепчу заговор от боли и от воспаления, для чистого разума и второго дыхания, от заразы в крови, для заживления.

Чистых тряпок у меня нет, а средства в поясной сумке только самые простые, и на рану я, кусая губы, лью чистый первач.

Светлая рубашка Чигиря мелькает среди деревьев, а жаткино платье — чуть в стороне. Они где-то там, они ищут знаки, мои верёвочки и шнурки, которые помогут нам выйти из дикого леса к тропе. Мы ушли не так далеко, и как бы лес ни путал нас, как бы ни менялся, мы найдём дорогу, мы вернёмся, и всё станет, как прежде.

Убаюканная шепотками боль сворачивается клубком и медленно засыпает. Я пережидаю ещё несколько вдохов, упираюсь руками в землю, поднимаюсь кое-как на ноги…

И тогда всё вдруг стихает.