Онлайн книга «Откупное дитя»
|
Я понимаю её только по движениям губ, такой странный у неё теперь голос. — Выпей, — я вынимаю из сумки склянку и разворачиваю тряпки. — Нужно всё до дна… Я не замечаю её движения, а в руках вдруг лёгкость, — Жатка припадает к горлышку бутылки. Глоток, глоток… Я знаю, что должно быть теперь. Если мы всё придумали верно, та сила, которой её распирает, должна улечься и стихнуть. Погаснет мерцающая кожа, не станет ни перьев, ни рысьих ушей, и человеческое выйдет наружу, и кровь её найдёт с собой мир, чтобы девочка смогла решить сама, кем и как ей быть дальше. Я смотрю на неё с жадностью. Но происходит совсем другое. Она вдруг воет, воет страшно, так, что изо всей округи ей отзываются воплями растревоженные птицы. Её сгибает пополам, из хребта бьют вдруг вверх шипы, а затем сразу опадают; руки обрастают перьями, стряхивают их с себя, а на пальцах чернеют блестящие когти; всё тело покрывается рыжая шерсть, и глаза… Она кричит, я торопливо ищу в сумке хоть что-то подходящее, Чигирь тревожно каркает, а девочка то катается по земле, то мечется между деревьями, натыкается на ветки — и вдруг бросается ко мне. У неё обезумевшие от боли глаза, зрачки заполняют их почти целиком. А её когти — я понимаю это с запозданием, — её когти глубоко у меня внутри. Она отскакивает и кричит снова, ещё страшнее прежнего. Машет руками, как взлетающая птица бьёт крыльями по воде. Кричит отчаянно, жутко, а я валюсь на землю, хриплю, хватаюсь руками за живот, и на ладони мне льётся липкое, горячее. В ушах звенит вопль обезумевшей нечисти. В глазах темнеет. Кровь заливает мне руки, и я чувствую, как гаснет в ней сердцебиение. Потом мир переворачивается — и замирает. — …Нейчутка! Нейчутка, посмотри на меня, посмотри на меня. Ты меня слышишь? Я сейчас, сейчас… Это Чигирь, и я пытаюсь посмотреть, но не могу. В глазах — всё равно что стекло, меня лихорадит. В голове шум, гулкий, страшный шум, и я качаюсь в нём, качаюсь, как на волнах, и он уносит меня куда-то, и я вся будто выливаюсь на землю толчками, вместе с утекающей из меня кровью. — О силы… Его голос я тоже слышу смутно, как через несколько слоёв ткани. Его словами шуршит, играясь, ветер. Это что же я — умираю? Я пытаюсь испугаться, но не могу. — Пять капель, — шепчет надо мной надломленный голос. — Пять капель красухи, а не пятнадцать… пять капель, ни каплей больше… если ошибиться в рецепте… Может, и пять. Я не помню точно, все образы путаются у меня в голове. Я качаюсь на волнах и чувствую только, как касаются меня заговоры, но силы в них слишком мало, чтобы изменить хоть что-то. — Прости меня, девочка… прости, прости… о, силы… нет, нет, так не может… ты прости меня, я птицей не могу даже… Нейчутка! Мне больше не больно и больше не страшно, мне хорошо и вольно, как никогда, никогда не было. И здесь, в этом сладком сонном мареве, я не могу понять, за что он извиняется. Он же сам рассказывал, про вину, про ответственность, про прощение. И я ведь сама должна была следить за рецептом, разве не моя это работа? Ты не переживай, хочу сказать я из своего безвременья. Не надо тебе больше камней на душе, тебе и без них тяжело. Я пытаюсь заговорить, но в горле только клокочет кровь. Мне кажется, он молится, но молится не по-волховски, не по-ведунски и даже не по-человечески, а так, как молятся, когда рвётся из груди сердце. Я слышу голос и то, как льются звуки, хрипло, певуче, надрывно, но не могу разобрать слов. Их все забрали ветер, и шум деревьев, и звон в ушах, и стук, с которым бьётся сердце и выливается кровь. |