Онлайн книга «Откупное дитя»
|
✾ ✾ ✾ Когда мои глаза снова учатся видеть, надо мной нависает чёрное небо с редкими тусклыми звёздами, а Чигирь стоит рядом на коленях. — Не вставай! Ты не дёргайся пока, я сейчас… У него бледное, болезненное лицо, и очень холодные руки. Пальцы щекотно касаются живота, и я не сразу, но понимаю: моё верхнее платье разорвано, нижнее задрано почти до самой шеи, а Чигирь заговаривает мою рану, льёт на неё что-то из бутыли. Удушающе пахнет засыпающим на зиму лесом, и этот запах разбивает солоноватый привкус крови во рту. Я лежу на земле, под ладонями шуршат сухие листья. Ночной холод касается голой кожи, и от этого по ней бегут зябкие мурашки. Чигирь сосредоточенно что-то чарует, а в зубах у него зажата игла, из которой тянется длинный хвост заговоренной нити. Я надеюсь только, что он опалил иглу в огне прежде, чем втыкать её в моё тело. Впрочем, это он ведь меня этому и научил. Небо тёмное, чёрное почти без синевы. В нём — звёзды, а между мной и ними — разлапистые ветви, с которых здесь почти совсем облетела листва. И я всё ещё на этой стороне, не на той. — Ты… человек, — рассеянно говорю я, заворожённая кружением звёзд. Чигирь трясёт головой. Волосы падают ему на лицо. Губы его шевелятся без остановки, но я узнаю лишь отдельные отрывки шепотков: от горячки, от заразы в крови, для заживления. Я совсем не чувствую себя больной. Мысли мои пусты, а голова лёгкая. Может быть, поэтому я вспоминаю так ясно всё то, что он говорил мне когда-то через боль и через муку. Должно ведь быть условие, хмурилась тогда я. У суда сил всегда есть условие! И даже если это самое плохое из всех условий… ты скажи мне всё равно, ты скажи, я не стану тебя уговаривать… Вокруг нас шумел шабаш, и были песни, и пляски, и веселье. А у Чигиря ломался голос, когда он говорил: Я повторял тогда много, что не виноват… Сколько боли стоит за такими простыми словами! И Отец Волхвов сказал мне, что я стану человеком, когда прощу сам… Птичье тело дрожало от растерянной глухой ненависти. …когда сам от всего сердца попрошу прощения, когда на колени встану, виноват или нет… Он запомнил, я думаю, слова эти в точности. Суд сил — не то событие, какое легко забыть. А если так, то — я понимаю теперь — суд не велел ему прощать своего отца или просить у него прощения. Суд не велел ему вставать на колени перед безразличным убийцей собственной матери, суд не велел ему пожалеть, что в искреннем желании мести пробудилась сила, — Чигирь и без того ненавидел себя за это с самого первого мгновения. Суд велел ему простить кого-нибудь. Суд велел ему что-то понять про вину. Должно быть, Отец Волхвов знал, что в его озлобленном больном сердце ещё может вырасти что-то настоящее. Должно быть, Отец Волхвов знал, что Чигирь ещё может что-то понять. — Щекотно, — жалуюсь я, вглядываясь в родное лицо и всё ещё не умея поверить. Получается хрипло, но крови в горле больше нет, и лёгкие не дерёт болью. В животе от чар растекается онемение, и Чигирь заговаривает кусок чистой ткани, поливает каким-то средством, накладывает на рану. Приподнимает меня за плечи, помогает опереться, споро перевязывает. Мне не больно, но голова кружится, и внутри вяло плещется слабость. Я цепляюсь за него и щурюсь, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте. А потом говорю: |