Книга Откупное дитя, страница 119 – Юля Тихая

— Жатка сбежала? Надо бы…

Он прерывает меня раньше, чем я успеваю договорить, — тем, что оглушительно, до духоты целует в губы.

Несколько мгновений я просто сижу, ошарашенная. Потом ещё несколько — ищу в его дыхании колдовство, как глупая, потому что поцелуй кажется мне частью лечения.

Знала ли я, что пернатый спутник давно уже смотрит на меня, как на девушку? Ну, не так чтобы знала, но догадывалась, конечно; он и ревновал меня к кому ни попадя, и глядел по-особому, и подглядывал на реке, а я делала вид, что не замечаю…

А у Чигиря мягкие, тёплые губы. И в его прикосновениях столько всяких чувств, что я теряюсь в них, теряюсь и расслабляюсь, и в голове у меня снова шумит, только по-другому теперь, по-новому.

— Не смей, — сурово произносит Чигирь, с трудом от меня отрываясь. — Нейчутка, не смей говорить, что ты меня только как брата любишь.

Он давно мне родной. Родной и очень важный. Но мы не росли вместе, не видели друг друга детьми, нас не связывает кровь. Мы просто однажды встретились, и это во что-то выросло.

И я говорю ему правду:

— Я тебя… как семью люблю. Ты моя семья. Настоящая.

✾ ✾ ✾

Стал ли Чигирь человеком ворчать меньше, чем птицей? Ни на каплю: всё то время, что мы пробираемся через лес по следам, он придерживает меня за локоть и нудит то про мои кишки, которые непременно вывалятся из раны прямо в грязь, то про глупых девок, которым туда и дорога, то про то, что лучше бы нам возвратиться домой.

Нудит — но шагает рядом и развешивает по деревьям знаки. И я очень это ценю, на самом деле.

Иногда он подскакивает, порывается отойти куда-то в сторону, а потом будто вспоминает, что больше не птица. Я глажу пальцами его ладонь, а он крепче сжимает серебряную спицу.

Ночь черна, а следы путаны. Много здесь самых разных следов, и звериных, и совсем странных. Мы идём по цепочке капель крови — моей крови, что осталась на её когтях, — и хотя они становятся всё реже и реже, мы находим Жатку раньше, чем истончается след.

Она рыдает у корней мёртвого дерева, и её образ не дрожит больше. Не человеческая девушка, но и не лесная девка: просто лицо, перламутровая кожа, уши рыси, чёрные когти.

— Жата…

— Не подходите! — кричит она мне и выставляет вперёд руки.

Когти блестят, а девочка так бледнеет, что даже перестаёт плакать. И прячет поскорее руки, убирает их за себя.

Я знаю: она не хотела меня ранить.

— Я позвала его… — голос её срывается. — Я позвала Отца Волхвов. Пусть судит меня. Пусть меня забирааает!

— Не нужно этого…

— Я дурная теперь! Я дурная, меня не должно быть! Пусть он… пусть он…

Чигирь сжимает спицу крепче, а я глажу его по ладони. Не надо здесь смертей, ничего это не надо. Я сажусь рядом с девочкой на корточки, беру её за руку, касаюсь блестящих когтей.

— Это очень красиво, — говорю я.

Девочка смотрит на меня, как на безумную.

— Всё будет хорошо, — продолжаю я. — У тебя всё будет хорошо. Ты может стать большим, чем всё, что с тобой случилось. Чем то, что тебе дано, что в тебя вложено, что в тебе сломалось. Ты много всего можешь, понимаешь? Вот посмотри на меня!

— На вааас?

Глаза у неё огромные, а слёзы из них не льются, только стоят внутри, словно озёра.

— На меня, — я улыбаюсь. — Знаешь, кто я такая?

— Тётенька ведьма…

— Это сейчас я тётенька ведьма! А была я откупное дитя, проклятое и порочное. В моём роду придумали, что я заберу всё плохое, что у них есть, унесу в своих руках к Отцу Волхвов, а он взвесит меня на ладони, разорвёт надвое и съест. У меня до сих пор внутри всё то, что мне дали. Но я же не состою только из этого? И ты тоже вырастешь, станешь больше своего сегодняшнего горя. Это непросто, это куда сложнее, чем если бы ничего не случилось. Но у тебя ещё много всего будет. Пойдём, Жата. Пойдём.