Книга Откупное дитя, страница 78 – Юля Тихая

Я сжимаю губы и вытираю глаза рукавом. Пять шагов от бочки я ещё держалась и шла с гордо поднятой головой, а как потерялась в мельтешащей толпе, так и разбилась. Села на какое попало бревно, и слёзы полились по щекам сами собой.

От слов Чигиря, от его грубости и неблагодарности, мне обидно и больно. Много месяцев я терпела его нытьё, глупые шутки и желчные фразы, много месяцев он травил меня ядом своей тоски, а я гладила его по перьям и уговаривала не расстраиваться. Он ведь мне теперь — всё равно что семья: давно уже не учитель и не хрупкая веточка, помогающая выжить на дорогах, а кто-то близкий и почти родной. Ни за что я не могла бы бросить его одного в беде.

Но горше всего мне от того, что хотя я не могла бы, он — мог. Он бы и от меня отделался с большим удовольствием, а от себя ещё и того вперёд. Он себя самого уже бросил. И это я, дурочка, просто изо всех сил не хотела этого видеть.

Матушка правильно спросила: чего же сам он не пришёл? На этот вопрос есть хорошие, достойные ответы. Занят очень, меня попросил. Он к вон тому дядьке пошёл на поклон, а я к вам. Или даже: упился и летает криво, так что я вместо него пришла.

А вот «он не захотел» — это дурной ответ. Потому что первая правда, которой любая ведьма на дороге учится, — не помогать тому, кто не просил.

Это волхвы говорят, будто видят общее для всех добро; кого ни встретят — про всех понимают, как сделать лучше. Но так говорят волхвы, потому что не так уж много ходят они по дорогам. Волхвы всё сидят в своих скитах и страждущих принимают, а ещё отправляются в путь туда, куда их позовут. Легко им верить в единое для всех добро. А нам, ведьмам, сложно.

Прошлым летом я дала клубочек девочке, что потеряла данное ей на время зеркальце. Горько плакала эта девочка, плакала в голос, с подвыванием. И Чигирь тогда мне говорил, что нехорошо будет вмешиваться, а я не послушалась. Вложила ей в руки клубочек, научила, как сделать, чтобы он покатился. Откуда же было мне знать, что он к Лиху покатится, а Лихо отберёт у девочки палец?

Я и не виновата в этом вроде бы. Я не этого хотела, и помогала — от чистого сердца. Но при всём этом выходит, что всё-таки виновата. Из-за меня нет теперь у девочки пальца, и один Отец Волхвов знает, как из-за этого повернётся её судьба.

Не должны ведуны призывать силы, если их о том не просили. Потому что у каждого своя ответственность, и тот, кому стало что-нибудь нужно, должен сам решить, на что он ради этого готов. А дело ведуна — сказать правду, объяснить, как всё устроено, и сделать, что попросили.

Это плохая мысль, горькая. С ней иногда жить куда больнее, чем без неё. Но в ней очень много правды, куда больше, чем я думала раньше.

Или разве я забыла, как в Синеборке ритуалами держали в живых человека, который вовсе этого не хотел? Тогда я поняла сразу: дурное дело. А сейчас, когда на аркане тащу Чигиря в человеки, почему не понимаю?

Но ведь плохо ему грачом. Плохо!

Так и больному Ладару живым было плохо…

В груди у меня всё равно что ржавчина расползается. Душная, грязная, едкая, жжёт собой всё нутро так, что от неё дышать больно. И хочется кричать, кричать и ногами топать, а вместо этого только текут по лицу горячие слёзы.

— Да качаешь ты или нет?!

Я вздрагиваю. Это всё та же странная женщина с прялкой, худая и вся в чёрном. В прошлый раз я её встретила, кажется, на противоположном краю холма, а теперь она здесь, и все другие гости от неё расходятся настороженно, так, что вокруг — целая пустая полянка.