Книга Откупное дитя, страница 75 – Юля Тихая

— Посиди со мной, — велит женщина властно.

Пальцы у неё сильные, на запястье смыкаются, как кандалы. Женщина пихает меня на стул, а сама садится за прялку.

— Ляльку качай! — понукает она меня.

Ребёнок лежит рядом с ней в колыбельке, плотно спелёнанный. Он по-младенчески лысый, а глазки чёрные, и ни ручек, ни ножек у него нет, только длинное, почти змеиное тело. Не ребёнок, конечно, а игоша, неупокоенное мертворождённое дитя.

Игош не очень любят. Шуликуны хоть сказки слушают, да и вообще всё равно что малые дети, а игоша — совсем бессмысленное существо, бывает даже, что нечисть сама приносит их к воротам скита, чтобы волхв подарил малышу покой. Но эта неприветливая женщина с ним возится, пеленает, вяжет для него одеялки.

— А вы откуда будете? — спрашиваю я, покачивая колыбель.

— Из дому, — буркает она.

Я немного развлекаю игошу погремушкой, а потом тихонько сбегаю, — и тут же попадаюсь стайке полудниц.

— Пля-ши! — скачут они вокруг меня.

— Пля-ши! Пля-ши! Пля-ши!

Я упираю руки в боки. Среди ведьм сложно найти такую дурочку, чтобы взялась плясать с полудницами! Красивые и солнечные, с пшеницей в волосах и в простых сарафанах, они пляшут на полях в самый летний зной. И так это у них заразительно выходит, что и люди частенько танцуют с ними, как начнут — так и не могут остановиться, пока не упадут замертво.

Я умирать не хочу и потому качаю головой и ладони полудницам не даю. А они хохочут и водят вокруг меня хороводы:

— Пля-ши! Пля-ши!

— Станцуй с нами, Нейчутка!

— Вот же ты странная девка! С убивцей водишься, а плясать — боишься!

— Сами вы убивцы, — обижаюсь.

А они перемигиваются и смеются:

— Ты пляши, Нейчутка, пляши! Что стоишь, как неродная? Пля-ши, пля-ши, пля-ши!

✾ ✾ ✾

Что там того холма, он весь — от силы двести шагов вширь! Но пройти с одного края на другой — такая задачка, что я вся прею, пока с ней справляюсь. Ведун со шнуром курит и смотрит на меня масляно, а кудрявая ведьма, рыжая, будто она мне родная мать, только и знает, что смеяться.

— У меня есть друг, — объясняю я заученными словами. — Он был раньше то ли ведуном, то ли учеником скита, и знал силы. Он прогневал Отца Волхвов, и тот обратил его грачом. Сказано было, что нет в нём благодати! А я вот думаю, есть. Подскажите мне, как его снова человеком сделать?

Вот на это в ответ и смеётся рыжая ведьма. А я даже рассердиться на неё не могу: сама слышу, как это звучит.

Но упрямство во мне — всё равно что козье.

Чигирь, может, и не говорит прямо, но я и сама понимаю: не сладко это — быть птицей, хотя ты человеком родился. Ещё зимой Чигирь стал мрачный и сердитый больше прежнего, а весной, на дороге, совсем посмурнел.

Может быть, дело в том, что у него теперь всё меньше поводов называть меня дурочкой. Раньше наши с ним склоки бодрили его, а теперь и ругаться стало почти не о чем. От этого на Чигиря — так он сам сказал, — нашла «чёрная меланхолия».

В гримуаре такой хвори нет, но по страданиям Чигиря легко понять, что она такое. «Чёрная меланхолия» — это когда больной лежит по много часов кверху лапками и только иногда вяло стонет. Ещё это когда он жуёт червяков и вздыхает, что лучше бы наоборот было. Ещё — когда ни с того ни с сего спрашивает:

— А ты не знаешь, сколько грачи живут?

Я содрогаюсь:

— Понятия не имею. Ну, наверное, долго, как вороны?