Книга Откупное дитя, страница 76 – Юля Тихая

Чигирь вздыхает, и в этом вздохе вселенская скорбь.

Так что на шабаш я собиралась решительно, хотя он и убеждал меня, что это всё дурь и бабья блажь, и ничего на этом шабаше вообще интересного, лучше бы денег копила на зиму, тьфу, глупая девка. Никак не изменить волю Отца Волхвов! Так и быть Чигирю грачом, пока птичья часть не пересилит в нём человеческую память. А там и полетит вместе со стаей, будет на ветках качаться, как на качелях.

— Должен быть способ, — возражаю я упрямо.

— Нету такого способа!

— А я думаю, есть. И я его найду.

— Тебе-то зачем?

— Мы друзья вообще-то. Почти родные люди! Зачем ещё нужны друзья?

— Ха!

Я тогда обижаюсь. И не в шутку, как когда он дразнит меня дурочкой, а всерьёз и надолго. Отворачиваюсь от него, отмалчиваюсь и на все подначки отвечаю кратко. Чигирь очень не любит, когда я так делаю, суетится сразу, прыгает вокруг и в глаза заглядывает.

В тот раз — червяка мне притащил. А лучше бы, конечно, цветочек.

Так мы и миримся, но своей затеи я не оставляю. И теперь, на шабаше, я только губами касаюсь вина, а потом хожу через толпу и с ведунами разговариваю. И, с пяток отказов спустя, решаюсь подойти и к белому креслу из черепов.

Кланяюсь, и Матушка принимает меня благожелательно. Она сидит в кругу среди лесных девок и учит их из травы вязать куколок и лошадок, смешных и глазастых. Выходит это у неё очень ловко.

Я присаживаюсь в круг и тоже берусь за нитку, но вместо лошадки у меня получается нечто корявое. Зато под учение я делюсь своей бедой и нижайше прошу у Матушки совета.

— Меланхолия лечится работой и тумаками, — любезно советует мне старая ведьма.

— Тумаками?..

— Да ты попробуй!

Лесные девки все поддакивают и смеются, и лошадки у них выходят краше моей.

— Попробую, — обещаю я. — А как быть с тем, что он грач? Как его человеком сделать?

— Мне откуда знать.

— А может, есть об этом что-то в вашем гримуаре?

Она прищуривается:

— Может, и есть.

Я прошу её и так, и эдак полистать для меня гримуар. Но Матушка только жмурится лениво, вливает в себя новую чарку вина и поправляет мои руки так, чтобы получилась куколка. С третьего раза или десятого, но я связываю пучок травы в прекрасную лошадку, изящную и всё равно что живую.

— Не ведовское это дело, — говорит мне матушка, любовно поправляя лошадке гриву. — Не ведовское, нечистое. И личное. Почему ты за него спрашиваешь, девочка? Или ему самому нравится грачом быть?

Я вздыхаю. Ему не нравится, нет. Но искать способы Чигирь отказался, вместо этого застрял у бочки и брагу хлещет из чужих чарок.

Снова кланяюсь Матушке, благодарю её и ухожу, отпустив свою лошадку гарцевать среди всех остальных.

Много на шабаше нечисти, всех и не вспомнить. Кому-то достаточно два слова сказать, а кто-то хочет на тебя всю свою жизнь из ведра вылить. Ссориться я ни с кем не хочу и стараюсь со всеми быть дружелюбной, так что до винной бочки добираюсь, когда небо уже совсем черно, и на нём танцуют звёзды.

Виночерпием на шабаше стоит, конечно, опивень: этому только в радость служба у зачарованной бездонной бочки. Опивень в половину челоческого роста, мохнатый, приплясывает на копытцах и ручки потирает. Вместо носа у него пятачок, а вместо бровей — рожки.

Радуется он мне, как родной, и все свои напитки расхваливает:

— Какая девица ладная! Для тебя вино налью лёгкое-лёгкое, яблочное! Березовицу мою все бабы хвалят. Или хочешь — мёдов у меня много, и малиновый, и…