Книга Откупное дитя, страница 89 – Юля Тихая

Так что я только глажу грача по перьям. В отражении я касаюсь пальцами его локтя, а он сидит, уткнувшись носом в свои колени, только вихры тёмные и свисают.

Я уродливая там, в отражении. Но на себя я не смотрю.

— Спица твоя серебряная… — бормочет Чигирь едва слышно, так, что я едва могу разобрать. — Это его спица. И гримуар, и склянки, и сумка. Я тогда ведовское всё схоронил, чтобы люди не растащили. Думал, может, вернусь…

— А это… когда было?

Я помню, как Чигирь привёл меня к старому пню за вещами. Лещина у дороги, а у обочины — разрубленная на несколько частей оглобля, вся уничтоженная колдовством. Сумку облюбовала плесень, а оставленный в ней хлеб стал трухой.

— Не помню.

— Совсем?

— По лету…

Мы встретились с Чигирём летом. Это выходит, не меньше года был он грачом, не меньше года носил в себе это проклятие и веление каяться. Но как здесь каяться, в чём? Что воля дрогнула, и слова стали чарами? Вину здесь увидеть легко, а раскаяться… раскаяться сложно.

— Слушай, — я вдруг вскидываюсь. — Ты же говорил, он дедом к тебе приходил, учил тебя! А это-то как? Когда?

— Почём я знаю? По моему времени — в прошлом.

— Он если дед, это он же уже мёртвый. Он же ненавидит тебя.

— Ха! Я его больше.

— Хорошо-хорошо, ты больше! Но всё-таки — как это?

Грач фыркает, щурится недовольно и встряхивается, на одном месте переступает. А человек в отражении отфыркивается от лезущих в лицо волос, проводит рукавом по лицу.

— Откуда мне знать? Может, он меня-грача проклинает, а того меня, прошлого, хочет чему-то учить. Может, он вбил себе в голову, что сможет изменить прошлое и как-нибудь так со мной поговорит, что я его не убьют. А может, это я скоро сдохну, ему станет стыдно, и он тогда решит утешить свою совесть.

— Не говори так.

— С чего бы?

— Я… расстраиваюсь.

Грач глаза закатывает: мол, девчонки!.. Только и знают, что ныть по всякой ерунде. Но про свою смерть больше не заговаривает.

Так мы и сидим у воды и смотрим друг на друга через отражение. Оно рябью идёт, на огни костров откликается, и то здесь, то там мелькает серебром начищенная рыбья чешуя. Привёл с собой водяной народ самых прекрасных из слуг.

Только плеск волн звучит, и издалека, словно через пену, слышатся песни, хлопки и смех. Там шабаш, там веселье и праздник, там прыгают через пламя, лакомятся вепрем и лепёшками из цветочной пыльцы, там нет забот, и душащей тревоги нет тоже. Хоть один день в году должно быть легко быть ведьмой. Но не мой это день, не мой.

— Прости меня, — повторяю я негромко. — Я не должна была лезть, если ты не хочешь, это ведь твоё…

— Да может и выгорело бы!

— Не сердишься?

— Ты балда такая, что как на тебя сердиться?

Это он снова нос задирает. Грача за это стукнуть хочется, а в человеке столько неожиданного мальчишеского задора, что я смеюсь и краснею.

А потом всё порчу, конечно.

— Тогда, ммм, может быть…

— А?

— Ну, если ты не сердишься больше. Я там договорилась кое-о-чём…

Рассказывая, я чувствую себя кромешной дурой, княжной страны дураков. Это же надо было человеку пообещать, что я в чужой гримуар загляну! Таскать мне теперь на себе трон из костей.

У грача, кажется, от моего ума глаз дёргается.

— Так поможешь? — жалобно прошу я.

Чигирь мученически вздыхает и встряхивается:

— Ну, конечно. Как же ты без меня, дурашка?