Книга Половина пути, страница 104 – Юля Тихая

Вообще говоря, не то чтобы про секс было так уж легко думать, и дело было далеко не только в смущении или словах, которые не положено знать приличной девушке.

Даже если забыть про… даже если вычеркнуть это, не считать сексом… у Ольши было не так-то много опыта, по крайней мере такого опыта, о котором она бы всерьёз могла поразмышлять.

Конечно, Брент зря так уж плохо думал о Леке. Она не любила его как мужчину и всегда хорошо понимала это, но поддерживать и согревать друг друга на самом пороге смерти — та близость, которая может быть куда как большей, чем какая-то там любовь. А Лек умел рассмешить её, когда Ольшу трясло, а на лагерь падал снег из пепла. И сам он тоже расслаблялся рядом с ней, выпендривался и забавлялся, как будто бы всего этого не было. Не было совсем ничего, вместо целого ужасного мира за тонкой тканью палатки — блаженная гулкая пустота.

А секс… ну, это был всего лишь секс. По самому большому счёту он бывал всего-то двух видов — плохой и хороший — и зависело это только от того, удавалось ли Ольше забыться. Если нет, то нужно было закрыть глаза и подождать, пока всё закончится. Тело было не её, совсем чужое, мёртвое, глухое к прикосновениям, а сама Ольша то плавала в тревожных образах, то висела в пустоте. Это не было ни страшно, ни как-то особенно плохо, всё больше — никак.

Бывало и иначе. Тогда от поцелуев у Ольши мутнела голова, и она зажигалась, тонула в страсти, отдавалась, как распоследняя шлюха. Лек бывал потом страшно доволен собой, а Ольша долго ещё лежала, успокаивая дыхание и ни о чём не думая.

Потом, позже, она много винила себя. Что не любила, что не была ласковой, что не сделала, не сказала, не… Она умирала в госпитале вместе с Леком, она тонула в мёрзлой земле братской могилы, и дальше шла — с кровоточащей дырой в груди, такой большой, что, казалось, любой снаряд пролетит насквозь, вовсе её не задев. Ольша не могла спать, почти не могла думать, задыхалась от боли и слышала в пустоте его голос. И в том последнем бою ей казалось, что вот теперь, наконец-то, всё. Но она осталась жива — отделалась контузией и десятью месяцами на депрентиловой выработке.

Теперь всё закончилось. И Лек — не забылся; конечно, нет; такое не забывается, не смывается, не уходит никогда. Но Лек был в прошлом. Будущего пока никакого не было, а в настоящем…

В настоящем Ольша сидела на кровати, прижавшись к боку Брента, а он обнимал её — горячая ладонь чуть выше талии — и пальцами свободной руки мягко выписывал линии и дуги на ольшином предплечье. Ненавязчивая ласка, от которой теплеет внутри.

И спрашивал Брент добродушно, с мягким вниманием:

— Как тебе нравится?

Ольша посидела ещё немного, вслушиваясь, как бьётся его большое сердце. Поварила в голове неясные образы, перебирала их лениво, как сброшенные в жестяную банку ненужные пуговицы.

— А тебе? Не в том смысле, что… мне сложно понять так сразу, что вообще…

Брент хмыкнул. Чмокнул её в макушку.

— Ну, мне вот говорили, что я много трогаю. Дай волю, облапаю вообще всё. И когда меня трогают, тоже люблю. Хочешь, гладь, хочешь, царапайся. Хоть за пятку укуси, я буду доволен.

Ольша почесала нос. Её никогда не кусали за пятку, но она сомневалась, что это может понравиться.

— Ещё целоваться люблю. И в губы, и не в губы. А ты?