Книга Половина пути, страница 203 – Юля Тихая

Через неделю после Ольшиного переезда Брент неожиданно взялся переклеивать обои в спальне. Выбирали их вместе, а Ольша попутно влюбилась в прекрасную шоколадную ткань, вымолила у Зози её престарелую швейную машинку и сострочила шторы, покрывало и чехлы на разномастные подушки. Брент выволок из запертой комнаты старый сервант, долго колдовал над ним со шкуркой и краской, внутри поселил бумаги и книги. Ольша выпросила себе кресло-качалку и устроила на глубоком подоконнике мягкую сидушку. Над креслом повесили лампу, которую Ольша нарядила в цветастый абажур.

Лампа бросала длинные резкие тени, а уютный уголок с качалкой как-то вдруг превратился в уголок для страшилок. В тяжёлые вечера, когда хотелось плакать, а в мыслях клубились образы прошлого, здесь было хорошо грустить. Ольша устраивалась на окне, Брент скрючивался в кресле, или наоборот; потом кто-нибудь из них начинал рассказывать целые запутанные длинные истории или выдавливать из себя ужасные детали.

Тогда они наконец-то превращались из раскалённых гвоздей в голове — в воспоминания, далёкие и пустые. Так, шаг за шагом, уходило прошлое, чтобы освободить место чему-то новому.

— Ты только не смейся, ладно? Я не хотел бояться, что ты умрёшь.

Это совсем не было смешно. И то, как Брент говорил об этом, тоже не было смешным. Ольша видела мало вещей менее смешных, чем эта.

— Есть люди, которых мне будет… невыносимо потерять. Сейчас семья. Раньше были другие. И они умирали. И это было невыносимо. Не надо, чтобы их было больше.

— Ты говоришь — «не хотел бояться». А теперь хочешь?

— Теперь… боюсь.

Мозоли с его ладоней совсем сошли. Обычная грубоватая кожа, коротко остриженные ногти, на пальцах светлые, почти белые тонкие кудряшки. У него тёплые руки, всегда теплее, чем у Ольши, но их всё равно можно греть собой. Особенно когда он говорит вот так, а в длинных тенях от лампы бродят кошмары.

— Я не глазливый, вроде бы. Просто вечером… ты засыпаешь, а мне кажется, что звенит колокольчик в шкатулке. Два бесконечных шага… тело, похороны. Табличка над могилой. Вот это всё. Спланировал в деталях. Кому сообщать, какие цветы. Фантиков нужно разных, от тех конфет вафельных, ты их любишь, от ирисок «Мяу». Портрет заказать. Фотографии если… можно сейчас сходить в салон, сделать фотографии. Но я не хочу. Это как будто всё уже готово, чтобы… акварели ещё нужно. Шкатулку внутрь положить. Сто раз это в голове прокрутил. И когда мы говорим, как что-нибудь будет… я сразу думаю про похороны, про табличку.

— Я пока живая, — мягко напомнила Ольша, залезая к нему на колени. — Ты знаешь, да?

Он обнял её покрепче. Качалка всхлипнула, под ней мерно скрипели доски пола. Нарядный абажур был украшен кистями, и от них по стенам рассыпались длинные неровные тени.

— Я не смогу, — хрипло выдавил Брент.

И замолчал. И молчал, пока Ольша не спросила мягко:

— Не сможешь — что?

— Ничего не смогу. Я и сейчас не могу. А если всё по-настоящему… так, чтобы у тебя — моя фамилия. Если дети… я не могу тебя потерять.

Ольша знала: он так извиняется. Они жили вместе, жили хорошо и, пожалуй, счастливо, и это хотелось как-нибудь назвать. Но все разговоры о будущем удавались им косо и плохо. О детях они заговорили лишь однажды и тогда неловко признали, что эта идея пока кажется им обоим скорее пугающей, хотя и интересной в перспективе, — а потом Брент помрачнел и весь вечер остервенело стучал по клавишам печатной машинки, как будто они были в чём-то виноваты, и наставил столько опечаток, что проще было переделать, чем исправить.